Один такой донос привёл нас к четырёхэтажному кирпичному дому на самой границе Джунглей. Охотно здесь селились только анархисты, и когда-то добротный дом оседал, ветшал. Его серый кирпич источал пыль и усталость, балконы покрылись лишайниками. Окна с одной стороны выходили на тихую заброшенную улицу, с другой – на бескрайние руины и заросли. Еде-то вдали они сливались с небом: тучами, восходами.
Мы поднялись в указанную квартиру и никого там не застали; обошли кругом дома.
– Не нравится мне здесь, – сказал Молодой.
Безобразно разросшиеся кусты почти сплошь закрывали окна первого этажа, а к кустам уже грозно подбирались большие деревья: берёзы, каштаны. Слабость, нежность молодых листьев скрадывали жестокость и силу корней. Очень скоро этот дом, в котором ветви выбьют стёкла, развалится, провалится в траву, в палую листву; щели асфальта – в них и сейчас росла трава – раздадутся и станут ямами, а потом сам асфальт уйдёт в яму, станет тающей россыпью камней, обломков.
В метре от меня стояла полугнилая лавочка, а под лавочкой – оставшиеся с ночи пустые бутылки. Выстрел разнёс одну из них вдребезги, а я не сразу понял, что это выстрел, – и, когда обернулся, Молодой, пригибаясь, уже бежал в сторону Джунглей. Я пошёл следом.
За кустами, за канавкой, за остатками низкой бетонной ограды, на приятной полянке в крупных ярких одуванчиках Сахарок душил снайпера, а Иван Иванович, матерясь, пытался придушить его.
Я присел на корточки рядом с брошенной винтовкой. Небольшая, элегантная, она больше напоминала предмет роскоши, чем оружие. Тут же в траве лежал костыль.
– Разноглазый! Да помоги наконец!
Вдвоём мы скрутили Сахарка и наручниками, которые запасливо носил при себе Молодой, приковали к торчащей из земли ржавой скобе: скорее всего, это была часть ушедшей в почву пожарной лестницы. Сахарок запрокинул голову. Чернильных слёз на его лице прибавилось.
Я повернулся к Щелчку. Он сидел на земле, вытянув ноги, тяжело дышал, зажимал разодранную, как когтями зверя, щёку. Увидев, что я на него смотрю, поздоровался.
– И тебе привет. Что, плохо срослось?
Он оглянулся на костыль.
– Срослось. – Он нащупал в кармане носовой платок. – Не поможешь?
Я тоже полез за платком, и мы попытались соорудить повязку.
– Тигр какой-то, – бормотал Щелчок. – Так мяса клок и выдрал. А подобрался-то как тихо, прыгнул… Значит, я вообще в тебя не попал?
– Не твоя вина, – сказал я. – Он же прыгнул…
– Ну да, – мрачно ответил Щелчок, – типа. – Он потянулся за костылём. – Я должен был почувствовать.
Я помог ему встать.
– Нет, не должен. Твоя работа целиться, а не чувствовать.
– Как дела, специалисты? – Молодой наконец отвлёкся от созерцания Сахарка и подошёл к нам.
– Куда меня сейчас? – спросил Щелчок.
– Наверное, в Кресты, – сказал я и посмотрел на Молодого.
– Можно решить вопрос и на месте, – сказал Молодой.
– Не по правилам, – возразил снайпер.
– А по правилам выполнять заказ, когда уже и Лигу запретили, и заказчик твой неизвестно где?
– Наверное, да.
Оба посмотрели на меня.
– Не знаю. Я никогда не был членом корпорации.
Я заметил, что Щелчок косится на Молодого угрюмо и со страхом. Он выглядел больным, постаревшим, но вряд ли надломленным.
– А ведь это ты писульку прислал, – сказал ему Молодой. – Выманить хотел. Ловко. Но откуда ты узнал, что этот, – Иван Иванович мотнул головой, – где-то здесь?
– Я и не знал.
– Тогда откуда он взялся?
– Лучше спроси, куда он сейчас чешет.
Мы обернулись. Сахарок, волшебно высвободившийся из наручников, уходил к дальним развалинам. Молодой схватил валявшуюся на земле винтовку.
Он стрелял не как снайпер, а чтобы убить, и все его пули попали в цель. Сахарок споткнулся, упал. Когда мы подбежали, он был мёртв.
Молодой наклонился над телом и пристально, затаив дыхание, рассматривал его.
– Кончено, – сказал я.
