несправедливо устроен мир, когда навстречу ей с крутого всхода спустился… Донатос.
Послушница застыла, почувствовав, как обмерло сердце.
Колдун шел прямо на нее.
Горло свело спазмом, коленки тряслись, а пальцы бессильно разжались. Ведро с грохотом упало на каменный пол, щедро расплескивая грязь. Лесана начала пятиться. Чтобы разойтись в этом мышином лазе, обоим следовало слегка прижаться к стене, но Донатос и не собирался посторониться.
Язык у выученицы прилип к небу, сердце ломилось прочь из груди, и ноги подгибались. Крефф шел на нее, и по его глазам никак нельзя было судить,
Миг – и колдун ухватил девушку за затылок, дернул к себе.
От ужаса та не смогла даже пискнуть. Наузник же, круто развернувшись, вжал послушницу в ледяную стену и, склоняясь к уху, сказал:
– Неловкая ты какая…
Холодная рука надежно держала жертву за шею.
– Неужто боишься меня?
Лесану начала бить крупная частая дрожь. В каземате они были одни, и делать он с ней мог все, что возжелает. А если и спустится кто, увидит их, так оттого позор ее станет только мучительнее.
Но даже теперь она не могла проронить ни слова – ни умолять его, ни упрашивать.
Рука колдуна скользнула к содрогающемуся тонкому стану, мягко коснулась завязок на штанах, потянула…
Девушка зажмурилась, деревенея телом, силясь вжаться, слиться со стеной, с камнями, но… в следующий миг стальная хватка ослабла, и крефф, толкнув выученицу так, что она кубарем полетела в разлитую по полу грязную лужу, исчез в темноте каземата.
Как не было его.
Раздавленная, униженная, Лесана беззвучно разрыдалась, лежа в грязи, и трясущимися руками стала приводить в порядок одежду.
Хранители светлые, когда же это все закончится-то?
Наступил вьюжник. Суровый, с морозами и метелями. Целыми днями за стенами Цитадели завывал, скулил, свистел и бился ветер, наметая к подножию крепости рыхлые сыпучие сугробы. Но Лесана по-прежнему жила в подземельях, редко выбираясь на поверхность. Разгневанный ее неуклюжестью и неумением Дарен наложил на девушку двойной оброк, превратив ее едва ли не во вторую Нурлису. Она теперь тоже целыми днями носила дрова, мыла, терла, топила, будто поденщица.
Вот и теперь послушница захлопнула решетку каземата и бросила грязную тряпку в ведро. Уф… И когда только Клесх возвратится? Надоело мыть да чистить. Все руки в цыпках и трещинах, кожа стала как мочало. А ведь сегодня еще и мертвецкую драила. И только попробуй где-нибудь не промыть – мигом объявится Дарен и ткнет носом в плохо сделанную работу.
Он уже явно решил для себя, что ни на что иное, кроме как драить полы, выученица Клесха не способна. Ну и пусть. В конце концов, обычный бабский труд. Но именно-то это и злило Лесану до невозможности. Сознание собственной бесполезности вызывало приступы горькой досады.
Сегодня у двери казематов нес стражу Тамир.
Вот закончит девушка свою грязную работу, и можно будет посидеть вдвоем на узкой скамье, поговорить ни о чем. Ей так спокойнее.
– А-а-а…
Тихий, как шелест ветра, стон нарушил тишину подземелья. Лесана вскинулась.
Голос был слабым-слабым. Так стонет человек, стоящий на грани смертной муки и понимающий, что любой его стон эту муку только усугубит. И терпеть нету мочи, и молчать сил не осталось.
– А-а-а…
Прерывистое дыхание доносилось из соседней темницы.
– Эй… – осторожно окликнула Лесана.
Ответом ей была тишина. Кто бы ни был этот узник, он затаился, силясь не выдать себя.
– Чего стонешь?
Послушница вытащила из настенного кольца факел и подошла к решетке, силясь разглядеть, что там творится. На узком топчане, прикрытом соломой, лежала на боку узница с непомерно большим животом. Лицо она прикрывала рукой, так как яркий свет усиливал ее страдание.
Лесана вгляделась. Женщина обнимала тяжкое чрево и старалась окаменеть, слиться с лежаком, на котором корчилась.
– А-а-а… – Пленница не удержалась и снова издала долгий, исполненный муки стон.
Да она, похоже, вот-вот разродится!
Выученица пошарила на поясе, выбирая ключ, и принялась шуровать в замке. Уж кого-кого, а беременную бабу, пускай и Ходящую, ратоборцу бояться стыдно.
– А ну, ляг на спину! – скомандовала послушница, закрепляя факел на стене. – Да ноги разведи, ну!
