– А рука горячая!
– С живыми всегда так, по крайней мере, здесь.
– Точно, горячка.
– Угу, а еще холера и чума.
– Ли…
– Погляди картинки, мне нужно подумать. В самом деле нужно.
За белым бархатным занавесом что-то негромко обсуждали; голоса казались знакомыми, однако покидать, как выяснилось, отнюдь не уехавшую Георгию было неправильно. Арлетта прихлебывала горький и при этом удивительно скверный шадди, а герцогиня Ноймаринен объясняла, как ее мать ухаживала за своими знаменитыми косами.
– Я не видела волос лучше маминых, а ты?
– Можно было бы сказать, что мне повезло больше, но ведь ты знала Катарину Ариго лучше меня, а Каролину Борн не хуже. Вот госпожу Арамона ты пока не встречала.
О дочке спрятанной в Альт-Вельдере капитанши Арлетта умолчала, благо косицам Селины пока не хватало длины. В отличие от ресниц. Георгия задумчиво тронула чашечку, она не хотела ссоры, а графиню все сильней занимала прячущаяся за бархатом компания. Заинтригованная странными голосами, Арлетта не заметила, как вошли мальчишки. Ли и Росио появились одновременно с двух сторон. На сей раз обошлось без цветов, и правильно – она была не дома, она была не одна. Алва оказался куртуазней сына, он честно наклонился над рукой Георгии, а Лионель отодвинул проклятую занавеску, и Арлетта увидела… Левия! Живехонький кардинал сидел у камина, как две капли воды похожего на лаикский, и слушал Карваля, за которым виднелся отороченный алым рукав и кусочек траурной юбки.
– Вы хотели весны, Арлетта? – Рокэ уже обнимал гитару, и где только раздобыл? – Я правильно помню?
– Да… – Георгию нужно спровадить! Пока она здесь, кардинал не выйдет. –
– …
Это была его первая песня в Сэ. Хозяйка из вежливости попросила молоденького гостя спеть, тот улыбнулся и сбегал за гитарой. Они были вдвоем – Росио устроился возле камина, Арлетта – у открытого окна. Когда замер последний звук, ее обнимал Арно; женщина не заметила, как он вошел, никто бы не заметил…
Забыть о слезах, забыть! Георгия убралась, хватило совести, а Ли у камина говорит с… Арно! Там, за белым бархатом, они кажутся братьями. Арно в черно-белом, маршальском, Лионель – в алом… Почему?
Она воистину чудовище! Другая бы закричала, бросилась бы, смеясь и плача, на шею, упала бы в обморок, наконец, но не сидела бы, пытаясь понять, почему в алом сын!
– Я – чудовище, Росио!
– Вы – чудо.
Слезы все же вскипают, и длинные пальцы немедленно прижимают струны. Видеть чужие слезы, не замечать свою кровь, он в этом весь.
– Ты опять разбил руки.
– Так получилось. Не плачьте и не вставайте.
Падают каштаны, отскакивают от мраморного пола, с треском лопаются, выпуская блестящие золотисто- коричневые шарики. Осень знает огонь, она сама есть огонь, огню больно, а мы называем эту боль дымом. Память тоже дым…
– Я все-таки встану, Росио. Там Арно!
– Там? – кровь на струнах, улыбка на губах. – Мы одни, сударыня. Не считая осени.
Вот так и понимаешь, какая милая вещь война, милая и простенькая, даже если ты ввалился в медвежью берлогу. Подумаешь, вражеский король или землетрясение, ты давай отсюда выберись! Кровь тебя не вытащит, зато других затянет. Будь твоей роднёй Райнштайнер или хотя бы Придд, это еще имело бы смысл, но братцы здесь не помощники, ну а с матери хватит Олларии…
Эмиль усиленно созерцает картины – значит, злится не на шутку. Когда здесь так или иначе закончится, он проснется или нет? И что запомнит? Надорские и олларийские прогулки не в счет, тут нечто другое, им и займемся.
Чтобы выкинуть из головы лишнее, Лионель пересчитал ряды мозаик на полу, потом оглядел ближайшие полотна. С Манриком и серой в яблоках ногой все было по-прежнему, но в клубах дыма за материнской спиной проступало нечто вроде женского силуэта. Тоненького, невысокого.
Что за маленькая женщина в силах почуять его кровь? Почуять и почти найти? Больше всего похоже на Селину, чью мать он удержал – теперь это
