Дело Саввы Сидоровича оказалось нехлопотным, даже в чем-то приятным, но все равно очень расстроило Федора. Кутасов вместе с дочерью решил отправиться на зиму в Пермь. О причине этого решения не говорилось вслух, но все в усадьбе знали: пришло время подыскать для Мари подходящего жениха. Как сказала Анфиса, найти купца на лежалый товар. Федор подозревал, что охотники непременно найдутся, если не на саму Мари Кутасову, то на ее немалое приданое уж точно. В его памяти еще хранились воспоминания о столичных балах, о юных дебютантках под бдительным присмотром матерей и компаньонок. Помнил изящные карне[2], прикрепленные цепочками к веерам дам. Карне его сестры Насти было заполнено едва ли не в первые минуты бала. Да, его младшая сестричка выросла красавицей! Но Мари не отличалась ни красотой, ни кротостью характера, ни самокритичностью. Избалованная любящим родителем, она рассчитывала на чудесную зимнюю сказку, в которой она будет играть главную роль. И Кутасов твердо вознамерился выполнить это ее желание. Дом в Перми уже был готов к встрече хозяев, а друзья и деловые партнеры заблаговременно оповещены о визите. Ни одно дело Савва Сидорович не пускал на самотек, а уж если это дело касалось любимой дочери, и подавно. Для чего ему понадобился в Перми Август Берг, Федор так и не понял. Вероятно, Кутасов просто привык к его обществу и не хотел отказываться от удовольствия иметь при себе пусть взбалмошного, но все же гения. А возможно, готовился к очередной стройке, но на сей раз в Перми. Как бы то ни было, в форме мягкой и одновременно настойчивой Августу было велено собираться в дорогу. И Федору тоже…
Вот это и стало настоящим горем. Отъезд разлучал его с Айви. А расставаться сейчас, когда у них все было так хорошо наяву, а не во сне, не находилось никаких сил. Федор уже хотел воспротивиться, даже рискуя впасть в немилость к Кутасову, но Айви сказала:
– Федя, это ведь всего лишь до весны.
И в улыбке ее он не заметил даже тени затаенной боли или обиды. Она отдавала чужому неведомому городу их дни, но оставляла себе ночи. Они тогда так думали, но реальность оказалась куда более беспощадной. Вдали от Стражевого озера к Федору приходили сны, но к этим снам у Айви не было доступа…
Выехали двадцатого декабря погожим солнечным деньком. По хрусткому снегу полозья экипажа скользили с веселым скрипом. Свой экипаж Мари делила с горничной. Кутасов с Августом ехали на санях. Памятуя о недавней болезни, Берг до самого носа закутался в полог из медвежьей шкуры, чем изрядно веселил Савву Сидоровича. Сани с Федором и прочим дворовым людом, довольно многочисленным и шумным, держались на почтительном расстоянии от хозяйских экипажей, не мешали наслаждаться беседой и чудесной погодой. Убаюканный равномерным скрипом полозьев, Федор задремал, а очнулся от лошадиного ржания и испуганного женского крика. Ему понадобилось мгновение, чтобы прийти в себя и понять, что происходит. Лошади, запряженные в экипаж Мари, чудесная белоснежная двойка, понесли. Они мчались вперед с диким ржанием, вздымая клубы снега, закладывая крутые виражи, от которых экипаж едва не ложился на бок. Кучер, пытавшийся усмирить лошадей, почти сразу же оказался на земле, завопил, хватаясь за поломанную руку, а двойка продолжала свой безумный полет, и поделать с этим никто ничего не мог. Дико закричал Кутасов, выхватывая из рук своего кучера вожжи и изо всех сил стегая ими по крупам лошадей в бесполезной попытке догнать экипаж.
Кто знает, чем бы все закончилось, какой страшной трагедией, если бы не вылетевший на дорогу всадник на вороном жеребце. Никогда раньше Федор не видел такой бесшабашной удали, такого бесстрашия. Жеребец летел вперед черной стрелой, и расстояние между ним и экипажем неуклонно сокращалось. А потом всадник совершил нечто невероятное: на ходу запрыгнул на козлы, натянул вожжи, и обезумевшие лошади послушались железной руки, вздыбились, загарцевали на месте, выбивая копытами ледяные искры. А всадник уже спрыгнул на землю и распахнул золоченую дверцу. Мари Кутасова, живая, но смертельно испуганная, не вышла, а упала в объятия неожиданного спасителя. Федору даже показалось, что она лишилась чувств. Всего лишь показалось, потому что, когда спрыгнувший на ходу с саней Кутасов подбежал к экипажу, девушка уже благодарила своего спасителя, и щеки ее пылали румянцем отнюдь не из-за страха.
Спаситель Мари был хорош какой-то особенной удалой красотой. Черноглазый, чернобровый, с аккуратными усиками и взъерошенными ветром волосами, он напоминал спустившегося с Олимпа бога. Красотой он не уступал Аполлону, но всякому имеющему глаза становилось очевидно – гораздо больше в незнакомце от Марса. Он придерживал Мари за талию совершенно собственническим жестом и улыбался, глядя прямо ей в глаза. А она все говорила-говорила и не делала ни малейшей попытки высвободиться из объятий.
– Маша! Доченька! – Подоспевший наконец Кутасов оттолкнул плечом незнакомца, с приглушенным всхлипом прижал Мари к груди.
– Папа! – Она высвободилась и раздраженно вздернула острый подбородок. – Что вы со мной как с маленькой, право слово! Проявите уважение, познакомьтесь с моим спасителем, Сергеем Демидовичем Злотниковым.
– Доброго здоровья, Савва Сидорович! – В черных глазах спасителя, оказавшегося тем самым знаменитым предводителем золотодобытчиков, вспыхнул веселый огонь. На Кутасова он смотрел дерзко, без заискивания. – Что же у вас за конюхи такие? По их вине едва не погибло такое прелестное создание! – Он поклонился Мари, и румянец на ее щеках заиграл еще ярче. – Да я бы их за такое своими собственными руками… – Он посмотрел на свои широкие, мозолистые ладони и улыбнулся. Это была улыбка, от которой кровь замедляет свой бег по жилам даже у очень смелых людей. Подошедший к Федору Август разглядывал Злотникова с немалым интересом. Федор так и не понял, чего в его взгляде больше: осуждения или восхищения.
– Разберусь, ты о том не тревожься. – Кутасов стремительно темнел лицом, на виске его лихорадочно билась синяя жилка, а руки то сжимались в кулаки, то разжимались. – А за то, что дочку мою спас, спасибо. – Он вытащил из кармана бумажник, не глядя и не считая, достал несколько банкнот. – Бери! – Он сунул деньги Злотникову, но тот отступил на шаг, поморщился презрительно.
