а дальше будете пиво пить и по хорошему городу гулять.
«Кто-то настучал ему про мои семейные обстоятельства, – поняла Анна. – Бойченко. Известный в клинике инсайдер».
– Я не могу, – покачала она головой и взяла свой мокрый зонт. С зонта на пол натекла целая лужа, и Анна некоторое время задумчиво ее созерцала. – Не могу. Поезжайте лучше вы.
Евгений Петрович обеими руками потер крепкую шею и снова уставился на мобиле поверх очков в тонкой золотистой оправе.
– Я бы поехал, – наконец со вздохом сказал он, – но, честно говоря, я не очень люблю Гамбург. Однажды меня там чуть не убили.
Анна вернулась в отделение, в рассеянности и недоумении посидела в кресле, немного повертелась в нем, несколько раз переместила шариковую ручку с места на место и, наконец, выбросила в мусорную корзину пачку распечаток из Интернета по гештальттерапии. Не будет она заниматься гештальтом, пусть все гештальты в мире завершают сертифицированные дурочки с факультета психологии госунивера. Они идут туда лечить свои психосексуальные неврозы, а заканчивают аспирантуру уже в обновленном формате: начинают осознавать, что их миссия – помогать людям. Желательно за шестьдесят долларов в час. Вот пусть они и пишут диссертации и в процессе написания мастурбируют, глядя на портрет Курта Левина, сделанный уличным фотографом на фоне Венской оперы в 1921 году. Она же – клинический психиатр с медицинским образованием, и не хочет она помогать людям, люди ее решительно не волнуют. Только своих дуриков она и любит, но странною любовью. Как детей и животных одновременно. Только своих дуриков и еще своего мужа, который, наверное, бредет сейчас из гостиной на кухню, заваривает себе зеленый чай в круглом китайском чайничке, смотрит в окно на дождь, на мокрые деревья, шарится в Интернете, качает кино и музыку. «Что тебе купить?» – спрашивает она его перед выходом с работы. «Купи мне карамелек, – просит он. – Мятных, зелененьких».
Простая карамельная душа. Вот она не ест сладкого уже несколько лет – все время ощущает в горле горечь. И понимает, что горечь эта – не органолептического свойства, она имеет другую природу.
Через десять дней ранним воскресным утром, а именно в половине одиннадцатого, Анна будет умываться над детской алюминиевой ванночкой под шелковицей. И увидит в старом зеркале, привязанном к стволу ржавой проволокой, сонную женщину с ореховыми волосами, с розовыми тенями под глазами, с каплей воды в ключичной ямке, с перекрученной синей бретелькой ситцевого сарафана на загорелом плече. Она увидит, что женщина щурится и непонятно чему улыбается, и не сразу поймет, что рассматривает себя. И еще она увидит в зеркале, как сзади за шею ее перехватывает мужская рука так, что ее подбородок упирается в теплый сгиб локтя того, кто, в свою очередь, утыкается носом в ее затылок и шепчет ей на ухо: «Омлет, кофе, горячий салат – всё на столе и стремительно остывает».
Она разворачивается к его невероятным губам, каких нет ни у кого, ну, может, были только у Патрика Суэйзи времен «Грязных танцев», к губам, которые долго и медленно целуют ее в шею, потом, подумав, оставляют короткий влажный след на ее губах, потом говорят: «Нет, Аня, нет».
Пройдет еще неделя, и в ответ на мучительное «нет, Аня» она, глядя прямо в его глаза, скажет слово «да», и его губы раскроются, конечно, сдаваясь, почти с облегчением от того, что не нужно больше держать оборону. С мягкой покорностью побежденного, которая за считаные секунды превращается в нежную, страшную, уверенную силу. С этих минут ее затылок идеально ложится в его ладонь, как будто создан именно для этого.
Как будто так было всегда.
В тот день Мицке забила болт на школу, потому что начались «дела» и мама, разумеется, напишет записку, что у нее, у Тани Мальковой, болит живот, или зуб, или еще какая часть тела. Ну не писать же «Моя дочь не присутствовала на уроках по причине первого дня месячных».
«Все же тяжела и неказиста жизнь пятнадцатилетней девушки», – думала Мицке, рассматривая в зеркале прыщ на подбородке. Это только небось бабульки у подъезда считают, что именно на них свалились все беды мира, а ей, молодой, – и небо в алмазах, и жопа с ручкой, и что там еще? Вслух они, ясное дело, ничего не говорят, но неодобрительно оглядывают ее с головы до ног и цокают языком, а за спиной переговариваются свистящим шепотом. Особенно если она гордо выходит из своего подъезда в короткой алой юкате и с катаной за плечами. Особенно если в сопровождении стройного Данте в аналогичном прикиде, еще и в черном парике с длинной седой челкой. А что, собственно? Мамахен пыталась проводить невнятные воспитательные беседы о скромных и работящих девушках, но Мицке решительно пресекла это тухлое дело. Она сообщила мамахену, что именно скромные и работящие по причине, не известной пока британским ученым, почему-то первыми залетают, причем не позднее шестнадцати, аж бегом обзаводятся тремя детьми и мужем- алкоголиком и вешают детей на голову своим мамам. А сами уезжают в Италию или в Португалию и ударно работают проститутками, чтобы прокормить, одеть и обуть детей, непутевого бездельника мужа и самоотверженную бабушку. А теперь внимание – вопрос! Так что?, мама, хочешь стать бабушкой? – нанесла Мицке решающий удар обмякшему мамахену. И уже примирительно сказала что-то вроде: а у нас, у анимешников, пить и курить считается дурным тоном, а хорошим тоном как раз считается читать книжки и смотреть аниме. А пьем мы зеленый чай. Ты спрашиваешь, что такое аниме? Ну, мультики, мама, мультики. Поняла?
Все бы ничего, но через два месяца аниме-фест[8] в Киеве, и нет у них в тусовке человека, который бы не мечтал поехать и не копил бы всеми правдами и неправдами денежку на дорогу, проживание и на билеты хотя бы на пару новых лент. В этом году будут новый Миядзаки[9] и мастер-классы удивительной девушки Усаги, в которую они все здесь влюблены, все двадцать семь местных анимешников. Усаги, она же Судзумия Харухи[10], она же Лена из Москвы, она же икона русского и украинского
