– Э-э… – сказала девушка. – Вы Борис Львович? Ну черт, я совершенно иначе вас себе представляла! Хотя дядя мне много чего рассказывал. Я думала, что…
– А вы кто? – Борис подумал, что персонажи появляются на сцене хоть и строго дозированно, но все же как-то спорадически.
– Я Кдани. Племянница Ярослава Тарасовича…
Как же он сразу не догадался?! Пакистанская богиня, ну конечно. Шамаханская царица. Принцесса Будур.
– Рад, – искренне улыбнулся Борис. – Мне о вас Ярослав Тарасович тоже кое-что рассказывал.
Кдани легко пропустила мимо ушей интригующее «кое-что» и сообщила, что сестры отбыли по делам до ужина, Георгия не будет до субботы, а завтрак в виде омлета с гренками стоит на столе и она тоже с этого момента в полном его, Бориса, распоряжении.
– Мне сегодня велено быть вам родной матерью, – объяснила Кдани. – Кормить, поить, гулять, разговаривать. Вы же не против?
«Я в санатории, – догадался Борис, – и очень бы хотелось верить, что это санаторий общего профиля».
– А душ Шарко здесь есть? – развивая свою утешительную мысль, уточнил он у будущего великого антрополога.
– Чего-чего? – не понял антрополог, пыхтя и подтягивая полосатые гетры.
Одета Кдани Никитична была затейливо: кроме гетр, напоминающих расцветкой флаг гей-движения, на ней были шорты цвета хаки и просторный оранжевый свитер. И синие армейские берцы. Красота. Все же креативным парнем был ее бывший шеф, раз сумел рассмотреть в этом буйстве форм и красок будущую мать своих детей. Эх, не сложилось. Высокие цели оказались для нее важнее тихого семейного очага. И важнее финансового благополучия, что особенно интересно.
– Дайте ваш рукав, я вам манжет застегну. – Кдани, не дожидаясь реакции Бориса, потянула его руку к себе и, склонившись над запястьем, сказала: – «Семнадцать мгновений весны», финальный эпизод восьмой серии. «Эльза, помоги, пожалуйста». Или не Эльза? Короче, я радистка Кэт, а вы оберштурмбаннфюрер Штирлиц».
– Договорились, – покорно согласился Борис, поскольку решительно не видел альтернативы.
– И поэтому у нас с вами не может быть никаких отношений, кроме дружеских!
– У вас были другие варианты? – озадачился он. – А что, вы серьезно работали архитектором баз данных? Ваш дядя… э-э… не шутил?
– Очень хорошо понимаю ваш вопрос и его подоплеку. Да, работала и совершенно серьезно, но в душе я клоун. – Кдани дурашливо взъерошила и без того буйную шапку волос. – Настоящий коверный, полный идиот. Жаль только, что не рыжий. Чего вы так смотрите? Мне так значительно легче.
– Легче что?
– Жить, что. На некоторые вещи нельзя смотреть без слез. Вам, похоже, это известно лучше, чем мне. – Кдани коротко взглянула на него снизу вверх и вдруг смущенно улыбнулась, как бы извиняясь за свою излишнюю осведомленность. – А Саше с Ириной это известно лучше, чем нам с вами вместе взятым. И Георгию.
– Неужели? – удивился Борис. – Они что, сотрудники хосписа? Воспитатели детского дома для детей-инвалидов? Как по мне, вполне расслабленные и благополучные люди.
– Они – не люди, – сказала Кдани. – Они – арви.
Невозможно, – пишет Гомес, – невозможно, нельзя, смертельно опасно сильно любить, крепко привязываться, бросаться по первому зову, забыв себя и не чувствуя под собой земли, падать на бегу, разбивая колени в кровь, подниматься и снова бежать, задыхаясь, не обращая внимания на потеки крови с грязью на ногах. Ты не сможешь дышать за него, прожить за него, пересадить в другого человека свое сердце. Так говорила Мария Алехандре, да что толку, что толку, когда она растворяется в нем, теряет контур, превращается в тень, не слышит, не слышит…
Борис заложил страницу салфеткой и подошел к окну кухни – вдруг захотелось увидеть озеро. Но с этой стороны дома оно не просматривалось – только дружная тройка голубых елочек да альпийская горка, и еще какое-то хозяйственное строение вдалеке. Возможно, та самая конюшня. Если, проснувшись, он имел твердое намерение душевно поблагодарить хозяев и уехать домой, то теперь – фиг. Теперь он дождется сестер, усадит их напротив и посмотрит в их прекрасные и честные девичьи очи. У него за плечами непростая жизнь и крепкая школа проблемной коммуникации. Люди порой сами не понимают, чего это они вдруг берут и всё как на духу выкладывают немногословному внимательному мужику со спокойным, даже немного ленивым взглядом серых глаз. Если ему все же не удастся понять, кто они и во что его втягивают, он забудет сюда дорогу. Если удастся – дальнейшие его действия будут зависеть от того, что он услышит. В дурацкие конспирологические игры он не играет, особенно в то время, когда Варежка сидит у окошка в своей палате и катает по подоконнику зеленые пластилиновые шарики.
Борис вздохнул и снова открыл Гомеса – наугад.
…вещи могут разбиться, сломаться. Самые яркие краски могут выгореть на солнце – так за несколько лет в наших краях выгорают плотные муслиновые шторы и даже витражи; и все же вещи значительно прочнее, чем люди, добротнее сделаны, крепче сшиты. Мария с детства питала к вещам огромную приязнь и доверие, по-доброму разговаривала со старыми стальными ножницами, с нитками мулине, никогда не обходила вниманием корзину для овощей, любила походя подшутить над шваброй и ведром: чего, мол, стоите тут с умным видом, а ну за дело! Перед пианино немного заискивала, обращалась на «вы», всегда, проходя мимо, останавливалась, чтобы легонько, одними подушечками пальцев, погладить черную полированную крышку. И
