рафинированной магией, в конечном итоге неважно даже – победить или погибнуть за правое дело.
Ничто безразлично. Без-различно. Оно не различает сущностей, не отличает Одно от Другого, никогда не выделит тебя из общей массы. Ему на тебя наплевать.
Нечто может убить. Для бессмертной души это означает лишь начало путешествия к иным берегам.
Ничто – уничтожает.
Алехандра слушает, засыпая, положив голову на его теплую грудь, держа руку на своем теплом животе, в котором плавает таинственная серебристая рыбка, волшебный морской конек, настоящее чудо Господне. Пройдет каких-то семь месяцев, и она скажет одному: вот твой ребенок. А другому скажет: вот твой отец.
Сразу за домом начиналось поле ржи. Цвели луговые ромашки и васильки, мерно гудели шмели, стрекотали кузнечики, и даже в самый жаркий день нет-нет да и накатит волной свежий ветер, образуя крупную рябь на этом ярком ситцевом покрывале. Когда через станцию Пинфань проходил скорый поезд, головки цветов мелко дрожали и тревожно вспархивали жаворонки, но спустя несколько минут снова наступала бесконечная теплая душистая тишина. В этой сонной взвеси сладкой пыльцы, мелких солнечных частиц и испарившейся ночной росы, замедляясь, вязли звуки и, как сахар в чае, растворялся тихий смех сестер, которые развешивали на веревках только что постиранные голубовато-белые простыни и наволочки. Белье сливалось по цвету с небом, сестры с огромной цинковой вываркой перемещались куда-то в глубину дома, и от встречного движения теплого и прохладного воздуха поднималась и опадала старенькая желтая занавеска в проеме входной двери.
В начале июня 1939 года Шань готовилась к своему четырнадцатилетию. Ничего особенного в подарок она не ждала – достаток в многодетной семье рода Айсинь Гиоро в послереволюционные годы был очень скромным. Хоть японцы и восстановили династию Цин в правах на территории отдельно взятой оккупированной ими Маньчжурии, хоть император Генри Пу-И и поставлен регентом нового государства Манчьжоу-го, для семьи Шань что толку? Участь многочисленных потомков императорского Золотого Рода этот порядок существенно не улучшил. Те времена, о которых еще помнят родители, уже никогда не вернутся. Отец говорит, что, когда кончается большая эпоха, не стоит строить иллюзий, все уже необратимо изменилось в этом мире… «Все к лучшему, дети, – говорит он, – конечно же к лучшему, не горюйте по пустякам. Считайте, что вам даже повезло, у нас была только традиция, вечное «вчера», а у вас есть будущее – неизвестное, интересное…» На этом месте он заходится тяжелым кашлем и машет рукой – мол, хватит, я все сказал.
До недавнего времени отец служил управляющим на станции, но уже больше года хворал, и старшие братья взяли на себя все хлопоты по обеспечению семьи. Шань и представить себе не могла, что всего через каких-то полгода мрачный и суровый японский самурай, командир разведшколы Квантунской армии, по-отцовски приблизит ее к себе и за внешнее сходство, а может, по какой-то другой причине, даст ей новое имя – имя своей дочери, давно умершей от менингита.
Эмико.
Теперь ей восемьдесят семь, и она ждет внука. Он вот-вот придет с женщиной, на которую не имеет никакого права. Что касается этой Анны, в глубине души Эмико понимала природу ее ответного чувства. Понимала. Мужчины с таким ярким мальчишеским обаянием встречаются один на миллион. В ее внука влюблялись старушки на лавочках, дети в колясках, собаки всех пород, злые сантехники и кассирши в супермаркетах. У него редкая способность стремительно входить в доверие, добиваться своего, манипулировать и выигрывать. Причем в этих качествах, положа руку на сердце, бывшая шпионка и двойной агент Эмико Сюньяй не видела ничего зазорного, к тому же у нее были все основания считать, что эти качества передала ему именно она. Так сказать, на генетическом уровне. Просто надо знать меру и уметь расставлять границы. Она говорила ему об этом когда-то, да мальчик, видимо, позабыл.
Только вот к этой женщине его толкает не азарт, и никакой игрой здесь не пахнет. Никакого прагматизма и близко нет. К этой женщине у него нешуточное чувство, вот в чем беда. Он забывает дышать, когда думает о ней. Они же совсем немного говорили об Анне, но все, что Эмико надо было увидеть, она увидела.
К Аде он относился иначе. Он любил ее, безусловно, он пытался быть снисходительным, сильным, опытным. Он даже называл ее «моя девочка» – в этот момент Ада изо всех сил пыталась скрыть улыбку, старалась не выдать своего женского и возрастного превосходства. Слышать такое ей было приятно, но и немного смешно. Аде было сорок, Жене – двадцать два. Она была известным скульптором, он – студентом мединститута.
Между Эмико и Адой с первой же их встречи сложился тот род женской дружбы, когда возраст и объем жизненного опыта принципиального значения не имеют. Они с обоюдным удовольствием встречались и разговаривали обо всем на свете, кроме разве что Женьки. Эмико старалась проявлять максимальную деликатность и ни в коем случае не лезть в их отношения. У Ады тоже были свои принципы на этот счет. Когда-то Женька прибежал к ним в кафе и безо всякой, видимо, задней мысли радостно поприветствовал их словами:
– Ну что, девочки, обсуждаете мои достоинства и недостатки?
«Как он прекрасен в своем эгоцентризме», – с восхищением отметила тогда необъективная бабушка Эмико, а Ада погладила его по голове и нежно сказала:
– Не в моих правилах. Ты меня плохо знаешь, дорогой.
Но все же один разговор у них состоялся. Когда-то, еще в самом начале знакомства, Эмико спросила:
