– У вас же там микроволновка есть? Ты разогрей, – напомнил он на пороге.
Сердце у нее сжалось и разжалось, двинулось куда-то в беспокойное плаванье. Сейчас она выйдет на улицу и будет глубоко дышать всю дорогу до автобусной остановки. Да что же это такое…
– Ты не обижайся на меня, что я все время мотаюсь. – Она неловко погладила его по плечу, отчего арафатка стала сползать и повисла на локте. – Понимаешь, я же… Работа же…
– Ничего, я привычный. – Он смотрел на нее своими серыми глазами, каким-то особенным своим
Дверь бесшумно закрылась за ней, ключ повернулся в замке, и Анна прижалась горячим лбом к липкой дерматиновой обивке.
Она давно привыкла плакать так, чтобы глаза оставались сухими. Слезы лились внутрь, стекали по задней стенке горла и растворялись где-то в районе солнечного сплетения.
Да что же это такое…
Куда это годится…
Сколько времени прошло с тех пор, как она из честно страдающей женщины, стойкой, преодолевающей непростые житейские обстоятельства, превратилась в лживую, изворотливую, потакающую своим прихотям блядь? Анна вздрогнула от неожиданного для нее самой финала внутреннего монолога и стала мучительно всматриваться в узор дверной обивки. Ей казалось, что муж дышит за дверью, чувствует ее присутствие, стоит, не уходит.
Почему это произошло? Как это было? Сначала они незаметно перешли на «ты», и несколько дней Женя таскал ее обедать в маленький испанский ресторанчик, самый близкий к больнице из всех возможных. Итак, во вторник они болтали, смеялись, нашли какое-то количество общих знакомых, он перекладывал ей на тарелку свой кусок телятины под вишневым соусом, воровал у нее креветку из салата, по ходу дела обаял официантку.
В среду она смотрела на его руки. Он снял пиджак и остался в белой сорочке-апаш с короткими рукавами. Так вот, смотрела она, смотрела… и вдруг поняла – больше всего на свете ей хочется, чтобы он обнял ее вот этими руками. Тепло и крепко. Изо всех сил.
В четверг они говорили несколько более возбужденно, чем обычно. Оба чувствовали внутреннее напряжение, им уже было невмоготу и еще было страшно. В какой-то момент она сказала: «Ну ты понимаешь…» – и сделала жест, и он перехватил ее пальцы в движении. Повисла тишина. Ситуация мгновенно обрела новое качество. «Понимаешь…» – медленно повторила она, хотя сама прекрасно понимала, что продолжать уже не имеет смысла, то есть имеет смысл продолжать, но в ином духе. Он молчал, смотрел на нее, склонив голову, смотрел так, что вопросы отпадали сами собой, и тихонечко мял, сдавливал подушечки ее пальцев. Ее сердце перекатилось в руку и билось там. Она поняла, что страшно хочет этого мальчика, который притворяется новым главным врачом. Страшно. Он это знал, чувствовал, он тихонько потянул ее руку на себя, и они оказались рядом. Не напротив, как еще вчера, а рядом – на коротком диванчике с льняными синими подушками, и она почувствовала теплую тяжесть его тела.
«Анечка, – сказал он ей в ладонь. – Анечка».
Сейчас она придет на работу, сделает обход и запрется у себя в кабинете.
Это она так думает. Она еще не знает, что к концу обхода примчится Женька, утащит ее в машину прямо в белом халате и без плаща, увезет куда-то за Борисполь, в бесконечный сосновый лес, постелит на поляне толстое верблюжье одеяло, укутает ее в плед, даст ей граненый стакан с красным вином. Анна поймет, что с того момента, когда она подчинилась и села в машину, они еще не сказали друг другу ни слова. Она ляжет на спину, положит голову на его колени, и он будет медленно, бесконечно долго гладить ее волосы, касаться пальцами лица, а целовать будет только ее веки и еще, улыбаясь, кончик носа. Так же молча они соберутся, вернутся назад, она войдет в свой кабинет и вот тогда запрется там, сядет за стол и будет реветь, уронив голову на руки.
И тут от Женьки придет эсэмэска, в которой будет написано: «Только не плачь».
Она отключит телефон, сунет его поглубже в сумку, и ее рука наткнется на целлофановый пакетик с чем-то мягким. Она вытащит пакетик, разорвет целлофан и станет есть холодные гречишные оладушки, глядя в стену, на старый перекидной календарь, на прошлогодний месяц апрель.
Мария видела, как прорезалась серая безволосая голова и неожиданно ощутила сильную дрожь в руках, как будто ей впервой было принимать роды, а вот поди ж ты – неожиданная тревога, и страх…
– Давай-давай, – она сильными пальцами сжала колени Алехандры и еще шире развела их так, чтобы ребенку было проще появиться на свет, – давай!
Дальше все пошло стремительно. Только она успела подставить руки, ей в ладони вывалился большой бугристый сине-розовый кокон в слизи, словно ребенок, проходя родовые пути, так и не распрямился, а двигался, как лежал, в свернутой внутриутробной позе. Мария удивилась, вглядываясь в очертания пульсирующего кокона, и увидела непривычным для нее образом сложенные ручки и ножки, будто вместо ребенка родился большой кузнечик. Мария в замешательстве осторожно опустила его на приготовленную заранее фланелевую простынку и отдернула руку – за спиной младенца, прорывая пленку слизи тонкими косточками, подрагивали почти прозрачные, голые, острые крылья. В этот момент ей показалось, что страшно закричала Алехандра, но на самом деле это кричала она сама и от своего крика проснулась вся мокрая, горячая, со спутанными на лице волосами. Несколько минут она глубоко дышала, чтобы восстановить сердцебиение, а потом пошла в соседнюю комнату посмотреть, как там Алехандра, что с ней.
