мягкотелость, а другие – за мудрую уступчивость, которая является не чем иным, как проявлением скрытой силы. Но так, чтобы что-то в нем такое уж особенное было… А все потому, что они не могли видеть его ее глазами. Никогда раньше ей не приходило в голову заходить в церковь чуть ли не ежедневно, чтобы молиться о его здоровье. Ради чужого мужика-то! – с чувством подчеркивала Мария. Не сват, не брат, не венчаны и даже в мэрии не регистрировались. Но она так любила его, что разучилась говорить. Ни с ним не могла говорить, ни о нем, ни о чем другом. «Душевное потрясение, – сказал доктор, живший по соседству. – Сродни болезни. Она очарована. Заговорит, когда разочаруется. Путь он ее обидит как-нибудь, что ли… Поговорите с ним. Ради пользы дела». Но он не мог ее обидеть, никогда. Она молчала, а он гладил ее лицо и смотрел в ее глаза. Окружающим они действительно казались умалишенными, коими, по сути, и являлись. Заговорила она, только когда у тринадцатилетней Марии случилось опасное заражение крови – вот тогда проснулся у женщины материнский инстинкт, заслонив собой все прочие виды инстинктов. Алехандра из этого длинного рассказа запомнила главное: сила чувства может и убить.
– Я всегда буду возвращаться к тебе, – сказал Андрес, глядя на нее сверху вниз без улыбки, почти сурово, будто она в чем-то провинилась. – Я никогда не брошу тебя, ни за что и ни ради кого. Извини, что заставил ждать. У меня была поздняя встреча, и я не мог ее ни отменить, ни перенести. Я слишком долго и с большим трудом договаривался с этим человеком. От нашей с ним встречи многое зависело.
– Ты брал у него интервью? – уточнила Алехандра, отмечая, как тугой узел тревоги и беспокойства начал медленно развязываться в ее груди.
– Что? Да, интервью… Ты обещала мне мясо и спаржу на ужин. Я могу рассчитывать? На маленький кусочек мяса, а, pequenita?
– Но ты мог бы позвонить… – неуверенно сказала Алехандра, беспокоясь, чтобы он не увидел в ее словах упрека. – Или не мог?
– Не мог.
После ужина лежали на диване в гостиной, обнявшись, для уюта укрывшись льняной простыней. Стояла такая теплая ночь, что можно было ничем и не укрываться, но они оба никогда не могли уснуть, не укутавшись предварительно хоть во что-нибудь.
– Как тебя твоя мама называла? – спросила Алехандра, приподнялась на локте и провела пальцем по его рту. Он поймал ее палец теплыми губами, немного подержал и отпустил.
– Поросенок. Это было очень давно, почти полвека назад. Я у тебя старый дядька, pequenita.
– Нет. – Алехандра повозилась, поудобнее пристраивая голову на его груди. – Какое имя у тебя, ну то, настоящее?
– Андрій. Иногда она называла меня Андрійко. Когда обращалась ко мне, говорила «Андрію». Это звательный падеж…
– Я знаю, что такое звательный падеж.
– Ты молодец. Она настояла назвать меня так, как звали моего отца. Она вообще не хотела слышать ни о каких других именах… Да ты спишь, медвежонок…
Алехандра спала, прижавшись щекой к его груди, положив ладонь на живот по привычке всех беременных женщин во все времена. Он осторожно приподнял ее голову, переложил на подушку, после чего встал и подошел к окну. Опершись о подоконник, некоторое время смотрел в глубь двора, заросшего кустами белого шиповника, вдаль, за ежевичную изгородь, потом задернул сначала легкую кружевную занавеску, а следом, развязав витые шнуры, наглухо сдвинул тяжелые плотные портьеры, чего раньше не делал никогда. Закатал до локтя манжет рубахи, поднес руку к настольной лампе и внимательно изучил потемневший кровоподтек. Рука ныла, на тыльной стороне ладони вздулись крупные вены. Вроде бы Алехандра не заметила ничего. И хорошо.
Он был высоким и сильным, хотя, конечно, уже сказывались возраст и отсутствие регулярных физических нагрузок. И все же этим парням пришлось постараться, прежде чем они затолкали его на заднее сиденье зеленого джипа Nissan Patrol и в принудительном порядке доставили на встречу с человеком, лица которого за все время странного, очень странного разговора он так и не увидел.
– Кабальеро, – тягуче сказала тень за ширмой, – простите за применение силы, это была вынужденная необходимость.
Лингвист в Андресе тут же отметил употребление в данной ситуации обращения «кабальеро». Это можно было расценить двояко – и как проявление средневековой галантности, и как пьяное кабацкое хамство – смотря кто и в каком контексте называет тебя кавалером или сударем.
– Какая же необходимость? – Андрес искренне удивился такому объяснению. – Я и сам предлагал вам встречу. В некотором роде настаивал даже.
– Да-да, – согласилась тень и принялась медленно раскачиваться в кресле-качалке. Над ширмой поднимался сладкий сигарный дымок. – Но я не мог допустить, чтобы это была ваша воля. Мне нужно было, чтобы воля была моя.
– Какая разница?
– Разница существенная. Она в том, кто едок, а кто похлебка.
Андрес потер предплечье, руку пекло огнем. Приличные с виду молодые люди, чье ремесло выдавала лишь некоторая шкафообразность, встретив его за углом здания телеканала, постарались на славу. Спасибо, хоть руку не сломали.
– Сюжет с вашим видео никогда не выйдет в эфир. – Тень подняла руку, и Андрес с удивлением разглядел контуры куклы-Петрушки. Петрушка несколько раз развел руками и стал раскачиваться из стороны в сторону в сигарном дыму. Это было неуместно, жутковато и неприятно до тошноты. Как во сне.
– Да, в эфир не выйдет, – согласился Андрес. – Но только потому, что пленка находится в полиции и приобщена к делу о «беременных туристках». И у вас есть все шансы оказаться там очень скоро. А встретиться с вами я хотел, потому что возможны варианты. Вы рассказываете мне о заказчиках и
