свет, вытащила из шкафа чистые простыни. После чего, сказав Алехандре: «Если хочешь кричать – кричи», отправилась на кухню за водой. Проходя мимо телефона, протянула было руку, чтобы позвонить в больницу, пробормотала: «Ничего», – и взгромоздила на плиту пятилитровую чугунную кастрюлю, полную до краев. Ну не умница ли она – набрала воду с вечера, когда услышала от женщин в бакалее, что выше по бульвару прорвало водопровод.
От пронзительного крика Алехандры зазвенели бокалы в буфете. Мария бросилась в спальню с мокрыми руками, на бегу закатывая рукава и повторяя про себя: «Ничего, ничего…» Впервые ли ей роды принимать? Не впервые. Хотя – двойня… Ну, ничего, ничего…
Алехандра слышала, конечно, и даже неоднократно, что роды – это очень больно. Но почему никто ей не сказал, что
– Да-да, дыши! – будто услышав ее мысли, потребовала Мария. – Дыши, моя дорогая. Давай! Я сейчас…
Голова Марии, словно поплавок, исчезала куда-то и снова появлялась над большим колышущимся животом, вода лилась в таз, Алехандра дышала изо всех сил и чувствовала, как в глазах ее загорались и тут же гасли яркие звезды летних мадридских ночей – это лопались капилляры в глазных яблоках.
– Ну, давай, Пресвятая Богородица Дева, помогай нам, – хрипло сказала Мария и быстро перекрестилась, испачкав свой лоб кровью роженицы.
И одна за другой, неожиданно плавно, будто смазанные оливковым маслом, две девочки появились на свет.
Повод для того, чтобы срываться из дому после ужина, у Андреса был – с недавних пор к нему с надеждой взывала провинция Гвадалахара, которая, как косточка в вишневой мякоти, пряталась в самой сердцевине Испании. Там коротал одинокие дни его студенческий друг Дамиан. Двадцать лет назад он попал в тяжелую автокатастрофу на горном серпантине в Пиренеях, еле живой выбрался из горящей машины, перенес ампутацию обеих ног. После этого вернулся на родину, передвигался в инвалидной коляске, жил среди книг и рукописей. Работал по контракту с небольшим барселонским издательством, переводил на испанский всяческую литературу, в основном научную, какие-то реферативные сборники, справочники и мануалы. Пару лет назад Андрес нашел его и навестил, на двоих они распили пару бутылок вина, и Дамиан сокрушался, что жизнь проходит мимо, по сути – уже прошла, что они старые, а он так и вовсе жалкий инвалид. Андрес поневоле чувствовал вину за то, что он – в прошлом главный раздолбай и прогульщик филологического факультета Мадридского университета – не может в ответ искренне пожаловаться на жизнь. У него интересная работа, хорошие контракты, он объездил полмира, а два самых горьких для него события с годами утратили свою остроту. Сначала случилась смерть мамы и спустя несколько лет – гибель жены Габриелы в Альпах, куда она, страстная горнолыжница, отправилась в гордом одиночестве после пустяковой, с точки зрения Андреса, семейной размолвки. Врач-реаниматолог испанской гуманитарной миссии, она целой и невредимой возвращалась из Сальвадора, и из Эквадора, и из забытого Богом Бенина, но в тихом респектабельном Сестриере ее, сразу после кофе с круассанами, подло, как убийца в кустах, поджидал неисправный подъемник. Что-то случилось с проклятым шарико-подшипником или с крепежными винтами, и кабинка с тремя смелыми лыжницами сорвалась с самой высокой точки пролета. Андрес после часто вспоминал подробности их последнего разговора и не мог отделаться от мысли, что с Габриелой их не иначе как бес попутал, ведь они до того случая не ссорились никогда. «У тебя есть другая жизнь, – сказала тогда Габи, собираясь в офис своей героической миссии, медленно обматывая шею синим клетчатым шарфом. – Другая, которую ты скрываешь от меня». Да отшутись ты, посмейся. Пожми плечами, подойди и поцелуй любимую в чистый высокий лоб. Так нет же, он вдруг сказал: «Да, есть». Почему он так сказал?
А в остальном ни в чем он не мог составить достойную компанию желчному страдающему Дамиану и уже в середине разговора с ним стал тяготиться и посматривать на часы. «Конечно, – поморщился друг, – конечно. У тебя дела, эфиры, женщины, а у меня – бездна ненужного мне свободного времени…»
Во всем Дамиан был прав, за исключением женщин. Никаких женщин у Андреса тогда не было. Он был уверен, что и не будет. Но спустя четыре года после этого разговора Андрес зашел в нотариальную контору, в одну из многих в Мадриде. Ему понадобилась нотариально заверенная копия свидетельства о смерти матери, сеньоры Паолы Висенте, для того чтобы наконец заняться наследством и вступить во владение старым фамильным домом в Кадакесе. Почти двадцать лет он тянул с оформлением наследства, но когда наконец осознал, что ему почему-то уже не тридцать, а целых пятьдесят, решил потратить немного времени и довести дело до конца. Он мог бы зайти в другую нотариальную контору. Но почему-то выбрал именно эту. Которая, как раковина жемчужину, скрывала теплую сияющую Алехандру.
Месяц назад Дамиан объявился снова. Он позвонил Андресу на работу и попросил приехать. Говорил странно, сдавленным шепотом, и в ответ на закономерную просьбу Андреса рассказать в двух словах, в чем дело, торопливо сказал: «Не могу».
– Помнишь, мы на третьем курсе ездили к моей бабке в деревню? – взволнованно говорил Дамиан, разъезжая на коляске туда-сюда, по диагонали своей захламленной гостиной. – Помнишь?
– Смутно… – сознался Андрес.
– А моя бабка была деревенской ведьмой. Ты в курсе, что деревенские ведьмы имеют нюх на всякую нечисть? И знаешь что?
– Так-так, – поощрительно кивнул Андрес, устраиваясь в кресле.
– И она тогда вывела меня во двор и на ухо прошептала, что ты – не человек.
