запечатала с силой, приложив к блестящему сургучному озерцу овальную продолговатую печать. Спрятала конверт и печать в маленький серебряный сундучок с широкими навесными петлями. Покачала головой, не очень веря в надежность такого хранилища. Но другого места все равно не было. Другого места, более надежного, где могло бы храниться
Моего отца комиссовали в 1942-м. В январе, в десяти километрах от Ржева, в бою под деревней Толстиково фашистская пуля пробила ему легкое. Задача для военного хирурга была достаточно тривиальной, если не считать, что боец потерял много крови. Легкое удалили, солдат пошел на поправку. Как только врачи разрешили транспортировку, его перевезли подальше в тыл, в большой стационарный госпиталь, где были и уход, и питание, и явление донельзя внимательного и сосредоточенного пожилого невропатолога, которому бдительные медсестрички донесли вскоре, что раненый боец разговаривает во сне на каком-то непонятном языке.
Невропатолог стучал по коленкам, исследовал реакцию стопы и икроножной зоны. Заставлял вслепую дотрагиваться кончиком пальца до кончика носа. Андрей все проделывал исправно, и нарушение функций коры головного мозга, контузию и прочие нехорошие последствия ранения невропатолог исключил. На следующий день после осмотра сам главврач с затаенным страхом в тусклых стеклах круглых очков подвел к койке Андрея человека с малиновыми петлицами.
«Что было бы лучше, – бесконечно думал Андрей все шесть лет в Колымском лагере, – что лучше: погибнуть на передовой или загнуться на лесоповале с одним легким и к тому же в статусе врага народа? Врага, завербованного непонятно кем, непонятно зачем». Что же это за слова всплывали у него в сознании, наслаиваясь друг на друга, вступая друг с другом в странный многоголосый диалог? Ему казалось, что он вспомнил даже не один доселе незнакомый ему язык, а какое-то бесконечное множество разных, непохожих друг на друга языков и наречий. Товарищи из НКВД пригласили военных лингвистов. Те разбирались скурпулезно и постановили, что ни один из этих языков не немецкий. И не английский. И вообще никакой из известных приглашенным экспертам.
– Ну, может, что-то похожее на смесь африканских диалектов, – сказал один из филологов в некотором недоумении. – А вообще тарабарщина какая- то.
Андрею было забавно осознавать себя агентом, завербованным африканской разведкой, да и товарищи с малиновыми петлицами понимали, что подобное звучит совсем уж нелепо, поэтому клейма военного преступника и расстрельной статьи Андрей избежал. Но как неблагонадежный, чуждый элемент свои десять лет без права переписки он получил, и февральской ночью 1948 года тихо умер в больничном бараке от отека своего единственного уцелевшего легкого, повторяя в бреду имя жены, не зная, что серьезный, задумчивый мальчик Андрійко, его сын, уже читает и считает и собирается в первый класс.
А в 1954-м, после открытия испанского торгпредства, Паола получила разрешение на возвращение в Испанию и в числе первых «возвращенцев» отбыла на родину, увозя с собой сына-подростка, сердце, полное слез, и справку о посмертной реабилитации мужа за шелковой подкладкой потертой кожаной сумочки. По советской привычке она опасалась документов, берегла их как зеницу ока и старалась не выставлять на всеобщее обозрение.
В поезде долговязый тринадцатилетний Андрей в задумчивости перекатывал по вагонному столику тяжелую металлическую штуковину. Паола некоторое время рассеянно наблюдала за этим, но, когда сосед по купе, тучный одышливый чиновник из торгпредства сказал раздраженно: «Да прекрати греметь своей железякой!», извинилась, торопливо отобрала печать и спрятала ее в чемодан.
«Что за командировка у него вдруг ни с того ни с сего случилась, что за командировка?» Эта мысль заставляла Марию ворочаться в кровати без сна, хотя шел третий час ночи. Вот и Алехандра уже погасила свой ночник и мирно уснула в спальне напротив. Она доверчивая, эта дурочка Алехандра: раз муж сказал – командировка, значит, так оно и есть.
– Он же журналист, Мария, – Алехандра гладила ее по руке, другой рукой придерживая свой безразмерный живот. – У него случаются срочные командировки, важные встречи, неотложные дела. Все будет хорошо.
Да-да, срочные, понятно, но не настолько же, чтобы после ужина, коротко ответив на какой-то телефонный звонок, он вдруг сказал: «Не волнуйтесь, но мне надо срочно уехать. Вернусь через два дня». Хотя еще час назад жарил мясо, что-то напевал и время от времени целовал и щекотал за ухом смеющуюся Алехандру. И никуда не собирался…
Что такое? Мария села в постели и прислушалась. Это за окном что-то? Иногда такой пронзительный стон услышишь, что сердце в пятки уходят, а это всего-навсего коты. Весна, что поделаешь… Да нет, не за окном. Это Алехандра стонет! – догадалась Мария. Матерь Божья, только не… Ей же не меньше трех недель до родов. Что? Что?
Алехандра сидела на края кровати, свесив ноги, и темными расширенными глазами смотрела на мокрый подол своей ночной сорочки, на бурое пятно на простыне. Из нее извергались воды, по животу шла рябь, и хруст тазовых костей был таким, что его слышала даже Мария. Алехандра рожала – вот прямо сейчас, здесь, в третьем часу ночи, в своем мадридском доме. Рожала так стремительно, что Мария поняла: ей сейчас придется выбирать – принимать роды или бежать к телефону.
– Ничего… – сказала она, перекрестилась, взяла Алехандру за ноги и основательно усадила на кровати, подложив подушки под спину. Включила весь
