– Вы можете докторскую защитить, – неловко пытается пошутить Борис, потому что решительно не знает, что ему делать и что говорить.
– Я могу стать пациенткой в родной организации. Вот просто без отрыва от производства… – Анна садится в глубокое кресло и сжимается в нем, сгорбившись, обхватив плечи руками.
– Так выходит, – говорит Борис, – что Варя больше не хочет иметь со мной дела? Вот так берет и уходит от родного мужа?
Анна долго смотрит на него, и под ее взглядом Борису становится крайне неуютно. Как будто он что-то украл и его поймали за руку. Или лжесвидетельствовал под присягой. Или делал еще что-либо противоправное и богомерзкое.
– У Вари была шизофрения, да, но это же не означает, что она поглупела. Психическое расстройство далеко не всегда предполагает умственную отсталость. Порой даже напротив – интеллект и способность к пониманию некоторых вещей как бы обостряются, становятся ярче.
– А вы о чем вообще?
– Женщина всегда чувствует, любят ее или как бы…
– Что «как бы»?
– Или просто заботятся. Всегда чувствует, в любом состоянии.
– Домой? – осторожно спросил Борис Сашу, которая успешно изображала из себя куколку шелкопряда, закутавшись в одеяло с ног до головы. Только серые глаза да длинный любопытный нос выглядывали из белого кокона.
– Ууу, – сказала будущая бабочка и изогнулась буквой «с». – Не хочу домой. Меня Ирка сожрет. Она меня испепелит. Дезавуирует. Ты не представляешь себе, какая она змея. Все человеческое ей чуждо, вот честное слово. Как есть змея.
Идея ездить по городу оформилась как-то сама собой, и в ходе ее реализации Борис поймал себя на мысли, что еще никогда он не ездил по Киеву вот так – бесцельно. Да и не ходил, впрочем, не имея перед собой внятного пункта назначения. То есть не гулял много лет, с детства. Не слонялся. Не «вештався», как сказала бы его тетка-опекунша: «Де ти вештаєшся проти ночі, халамиднику, я тобі поїсти зібрала. Ось огірочки в кульку, а картопля вже прохолола, от горе…»[41] Все недосуг было Борису детально разобраться в этимологии необидного теткиного «халамидник». По его смутному ощущению, халамидник приходился близким родственником типичному одесскому босяку. «Картопля вже прохолола», – повторил он про себя, выуживая с заднего сиденья шелковый шарф, набрасывая его Саше на плечи, незаметно вытирая край глаза указательным пальцем – будто просто неожиданно зачесалось веко.
Его захватила, заморочила неожиданная прелесть и горечь этой поездки, тихой и полусонной, будто плыли они на невидимой воздушной подушке между небом и землей, почти на одном уровне с куполами Михайловского собора, мимо незрячих кариатид на Владимирской, над больным Андреевским спуском. Зависнув на бесконечные пять минут над желто-зеленой Гончаркой, они медленно целовались, скользили в низину, к разноцветным домикам Воздвиженки и неожиданно для себя оказались на Трухановом острове среди мангалов, смеха невидимых людей, тающего в зарослях ежевики, медленного шороха речной волны.
– Как я люблю этот город, – сказала Саша, уткнувшись лбом в стекло. – Мой миленький родной город.
– …Мы бы рассказали девочкам, где их родина, – Георгий жевал зубочистку, перекатывая ее из одного края рта в другой, – конечно, рассказали бы, но… если бы мы знали это сами. Так что предпочли не вдаваться… Фигура умолчания, понимаете, да? Меньше знают – крепче спят.
Ирина открыла дверь, молча посторонилась, наморщив нос, будто собиралась чихнуть, но передумала. Борис и Саша вошли в дом и остановились внизу, в холле. Саша, замерев, смотрела на Бориса снизу вверх, он в замешательстве поправлял у нее на плече синий шелковый шарф, потом его рука скользнула по ее опущенному плечу вниз и встретилась с ее рукой. Так они и стояли, взявшись за руки, не замечая широкого темного силуэта Георгия в распахнутых дверях библиотеки. За его спиной светило солнце, а над его плечом то появлялась, то исчезала хитрющая физиономия Кдани – видимо, она поднималась на цыпочки, но долго не могла удержаться в таком положении.
– Явились – не запылились, – добродушно сказал Георгий. – Идите руки мыть. У нас гости, ужин, большой разговор.
Димон и Димыч сидели в креслах по разные стороны стола, строго друг напротив друга, и увлеченно перекатывали по белой скатерти ярко-желтый теннисный мячик. Туда-сюда. От Димыча к Димону. На коленях у Димона большой мохнатой подушкой громоздился бежевый Камамбер, и его хвост свисал до пола. Вошла Ирина, внесла керамическую утятницу, поставила в центре стола.
– Вот выкину фигню эту вашу, – сердито сказала она и накрыла мячик ладонью. – Сейчас всю посуду мне перебьете.
Борис понял, что настроение у нее ниже плинтуса. Да и Саша поняла.
Георгий расправил белую накрахмаленную салфетку и медленно, сосредоточенно заправил ее краешек за ворот своей клетчатой рубахи, в которой он выглядел, как агроном времен покорения целины.
– Садитесь уже, – проворчал он и окинул взглядом уважаемое собрание. – Что вы встали как на митинге? Дима и Дима только что вернулись с горы Холатчахль.
– С горы Холат-Сяхыл, – уточнил Димон и ловко отобрал у Ирины мячик.
– Ух ты! – восхитилась Кдани.
– Что это за новости? – Ирина подняла на Георгия округлившиеся от возмущения серые глаза, в которых – Борису это было видно даже с другого края
