страхом. Улицы начинают казаться темнее обычного. Я сворачиваю налево, потом направо, стараясь покинуть знакомые места, зная: если поеду на восток, то рано или поздно окажусь на шоссе.
«Это было предупреждение, – говорю я себе. – Тот человек предупредил, что мне стоит держаться подальше от знакомых улиц – и только. Если я послушаюсь, то буду в безопасности». Однако мне страшно и очень жаль, что в машине нет радио. Я напеваю себе под нос песни, которым учила меня мать, хотя это не слишком помогает.
На углу, на тележке с колесиками, недвижная среди бегущей толпы, сидит безногая мексиканка и нянчит в руках неподвижный сверток. Будем надеяться, что это кукла.
«Почему из свидания ничего не вышло? – думаю я. – С чего вдруг я ее не захотел?» Еще в прошлом году – да что там, в прошлом месяце – я бы пошел на что угодно, любые препятствия одолел, лишь бы затащить в постель любую женщину от четырнадцати до сорока. Но что-то изменилось: тишина, и чистый воздух, и человек в темно-зеленом пиджаке – все это не уходит из моих мыслей и усугубляет страх.
Останься я с ней еще минут на десять, сделай то, что она хотела, и я не встретил бы этого человека. В темно-зеленом пиджаке.
Больше всего пугает меня пиджак.
Проезжаю мимо гладкого белого фасада одного из ДОМОВ, и, как всегда, ДОМ наводит на мысль о дедушке. Дедушка и его друзья в вытертых джинсах и розовых рубашках. Интересно, у дедушки есть темно-зеленый пиджак? Дедушка вдруг представляется мне в ином свете: не веселый, добродушный, по- старчески болтливый бывший учитель, а какой-то мрачный, загадочный человек, со своими тайнами, который только притворяется, что меня любит.
Снова сворачиваю. Тротуары здесь чистые, а на самой улице разбросаны пустые коробки, тела спящих, всякий мусор, упавший с грузовиков. Надо бы снизить скорость. Но я не торможу – огибаю их на полном ходу, словно мчусь по полосе препятствий. Смотрю только на дорогу. Хотел бы я закрыть глаза и никуда не смотреть. Я боюсь того, что могу увидеть.
У съезда на шоссе, как обычно, караулят грабители. Впрочем, уже поздно, они тоже устали, так что не появляются из своих укрытий. Я проскакиваю мимо выдолбленных ими колей и рытвин и, никем не остановленный, выезжаю на шоссе.
Стараюсь припомнить, что говорила мне мама утром насчет моего гороскопа. Не опасно ли сегодня выезжать на шоссе?
Мимо проносятся машины, но полоса для грузовиков свободна. На ней темнеет что-то вроде кучи тряпья. Наверное, труп. Я думаю о брате, смотрю вверх, однако веревок, свешивающихся с путепровода, не вижу.
Хотя теперь в воздухе появляется привычная вонь, ночь еще ясная, и сквозь облако смога смутно мерцает луна. Кажется, я даже вижу по обеим сторонам, вдалеке, огни офисных и жилых зданий.
Ладно, свидание я провалил, девушку больше не увижу – ну и черт с ней. Мне вспоминается ее одинокая сиська, нехватка пальцев на руке, отец, ревущий из окна, чтобы я наконец трахнул его дочь, – и я понимаю: все равно ничего не вышло бы.
И все-таки, почему я ее не захотел?
Возле скунсовой фабрики выстроились в ряд, сияя противотуманными фарами, пять автомобилей. Одна машина забрызгана грязью, из нее выглядывает перепуганный альбинос. Взяв с соседнего сиденья блокнот, я записываю: «5».
Вчера было десять.
Вполовину меньше – дурная примета.
За автомобилями шагает к съезду с шоссе высокий человек в темно-зеленом пиджаке.
Я так напуган, что дышать не могу. Не глядя на него, прибавляю скорость. И все же, по-моему, он знает, кто я, и провожает меня глазами, и улыбается.
Последние шесть миль я ни о чем не думаю. Просто еду вперед. Съезжаю на Болкоме, на полной скорости врываюсь в трафик. Кто-то рядом гудит мне. Я так взвинчен, что показываю «фак» в окно, не посмотрев, кто там, – и тут же вздрагиваю, ожидая пули. Но за рулем какой-то старик, а рядом его жена. Помигав мне фарами несколько раз, они оставляют меня в покое.
Я сворачиваю на Брэдли. Рядом останавливается на светофоре другая машина, серый «Форд». Что-то в нем кажется очень знакомым. Оглянувшись, вижу за рулем своего отца. Обычно в такое время он уже дома, спит, и я не знаю, погудеть ему или не привлекать к себе внимания. Он смеется во весь рот; не припомню, когда он в последний раз улыбался дома.
Плечи его обвила, как змея, женская рука, и, когда отец меняет позу, я вижу женщину с ним рядом. Дряхлая, изрытая морщинами, густо намазанная – макияж лишь подчеркивает ее уродство, желчная физиономия семидесятилетней проститутки. Отец смеется и целует женщину; мазок губной помады у него на губах, как кровь. Затем их машина трогается; я замечаю, что красный свет сменился зеленым, давлю на педаль и мчусь следом. Уже теряя их из виду, уголком глаза успеваю заметить, что на отце темно-зеленый пиджак.
Я просто хочу домой. Лучше б я сегодня вообще не выходил из дома. Думаю о маме. Вернувшись домой, об отце я промолчу, но расскажу о нежданно чистом воздухе, гуле и скрежете шестеренок – и послушаю, что она скажет.
Открытые гаражи по обеим сторонам от нашего ярко освещены, а в нашем гараже то ли перегорела, то ли выкручена лампочка, там темно. Въезжая в него задним ходом, я вижу стопки газет и горы консервных банок, освещенные красноватым светом тормозных огней. Потом останавливаюсь, снимаю ногу с
