ремесленниками и умели строить так же хорошо, как и разрушать. Боевые братья стали подмастерьями, сержанты — бригадирами, офицеры — мастерами, а кузнецы войны на этой стройке были главными архитекторами.
Пертурабо знал, каким должно быть здание, до мельчайших деталей: от выверенных контуров фундамента, на котором будет стоять театр, до точных размеров статуй богини, которые украсят верхние архитравы.
Он представлял будущую конструкцию во всех подробностях, и когда нижние уровни начали быстро приобретать очертания, словно проявляясь на моментальном пикт-снимке, его охватило давно забытое воодушевление. Впервые один из его проектов (или причуд, как называл их Даммекос) воплотился в реальность и должен был послужить именно той цели, для которой был задуман. Пертурабо все еще чувствовал горький стыд за никейский комплекс, уже, к счастью, уничтоженный. Он никогда не думал, что здание, предназначавшееся для соревнований в силе и мастерстве, превратится в судилище. Император, использовав комплекс в совсем иных целях, опозорил его создателя, а Магнус не заслужил того, чтобы над ним издевалась оголтелая толпа, в своей узколобости заранее признавшая его виновным.
Форрикс в строительстве Талиакрона превзошел самого себя: благодаря своему исключительному таланту организатора и знаниям логистики он управлялся с тысячью дел сразу и следил за тем, чтобы еще не завершенные участки не тормозили остальную работу. В мирное время он был великолепным координатором, а на войне превращался в неумолимого противника, который знает: сражения выигрывают не безрассудная храбрость и не слепая вера, а транспорты снабжения, доверху заполненные оружием и боеприпасами.
Огромные строительные машины пожирали тонны щебня, перемалывали его и спрессовывали в блоки, вымеренные с йоктоскопической точностью, после чего высокие осадные краны ставили их на место. Солдаты, больше привыкшие держать в руках лазганы, взялись за рычаги, шлифовальные машины и фрезеры. Мощная техника, обычно уничтожавшая здания, теперь с триумфом занималась созиданием. Стрелы кранов, словно длинные шеи гигантских травоядных на водопое, постоянно двигались, очерчивая в воздухе пересекающиеся дуги — узор, который мог бы обернуться катастрофой, если бы его не направляли кузнецы войны.
Хотя сначала идея построить целый театр для рассказа Фулгрима не вызвала в Пертурабо энтузиазма, сейчас он был рад, что согласился. Часы шли, и отполированный мрамор, взятый из разрушенной цитадели, складывался в ярус за ярусом, так что растущий Талиакрон напоминал ледник, который спускался в вырытый для него кратер.
Фулгрим увел свою разгульную толпу обратно к месту высадки, при этом усеяв путь сотнями изуродованных тел. Кости этих людей, сожженные в пепел, были добавлены в известку и таким образом навечно стали частью фундамента амфитеатра, ибо драма всегда рождается из призраков прошлого, мечтаний мертвых и наивных надежд на бессмертие.
День сменился ночью, и на верхнем периметре Талиакрона появился первый ряд скульптур: прекрасные богини в развевающихся одеждах, в руках у них или серебряные трубы, или пастушьи посохи, или маски, которые и плачут и смеются одновременно.
В строительстве сейчас были заняты десятки тысяч, причем как смертных, так и сверхлюдей, — расчеты Форрикса и требования Пертурабо в своей холодной логике ни для кого не делали исключений. Люди казались насекомыми, которые строят улей для своей королевы, работая почти с фантастической скоростью.
К следующему полудню мечта Пертурабо стала реальностью: то, что раньше было лишь сурьмяными линиями на вощеной бумаге, превратилось в ослепительно белый круг, врезанный в красную плоть Гидры Кордатус. Строительство Талиакрона заставило постепенно померкнуть то первое раздражение, которое в нем вызвал Фулгрим и его невнятные отговорки. Между ними и раньше возникали разногласия из-за склонности Фулгрима к излишней театральности, а то, какой облик в последнее время приняло его стремление к совершенству, у бесхитростного воина вроде Пертурабо могло вызвать лишь недоумение. Он чувствовал, что в Детях Императора произошла какая-то принципиальная перемена, но никак не мог понять, для чего им все эти уродливые анатомические модификации.
Возможно, совместная операция действительно сплотит их и поможет лучше узнать друг друга.
Пертурабо был не из тех, кто легко заводит друзей, и, откровенно говоря, он ничуть не жалел, что поднял оружие против виновных в том, что его легион вынужден был нести основную тяжесть войны. По их милости Железные Воины копались в грязи на тысяче планет, пока другим доставалась слава честного боя.
Примарх редко кого одаривал своей дружбой, но если кому-то удавалось завоевать его доверие, оно оказывалось крепче закаленного железа. Так он думал раньше — пока необходимость раз за разом выполнять черновую работу не показала ему, как ломается от износа самый прочный металл.
Когда потухли погребальные костры Олимпии, он понял, что теперь ничем не сможет искупить свою вину за этот массовый геноцид. Отец никогда не простил бы ему такой грех — но Хорус простил, и отметил его тщание, и похвалил за преданность. Он также заставил Пертурабо пообещать, что тот больше не будет винить себя за сделанное на Олимпии, но вот сдержать это обещание оказалось гораздо сложнее. Глупцы говорили, что договор между Хорусом и Железными Воинами скрепил Сокрушитель наковален, и лишь Пертурабо знал, что на самом деле Луперкаль добился верности легиона, даровав им прощение.
Оказалось, что лояльность примарха не так непоколебима, как считал Пертурабо раньше. Это было ошеломительное откровение, но его, как и другие подобные горькие истины, можно было сделать частью нового мировоззрения — а потом шаг за шагом менять свою жизнь так, что ценности прошлого
