– Да целый острог у него там. Тын из брёвен, не перелезешь, осаду можно выдержать. Ночью караулы выставляет.
– Боится чего?
– Опасается. Многим крови попортил. Людей у него четыре десятка, ребятишки продувные, – сказал Жук.
– Сотню бойцов – и сжечь гнёздышко, – предложил Сморода.
– Ты, боярин, головой-то думай, – возразил Дмитрий, – с дружиной во владимирские владения вломиться – это война. Вот великий князь обрадуется такому поводу! Живо Добриш к рукам загребущим приберёт, отвечая на подлое нападение.
Жук схватил бороду в кулак. Спросил:
– И чего делать будем? Дожидаться, когда Федька нам Добриш подпалит с четырёх сторон?
– Думать, – ответил Дмитрий.
Встал, вышел.
Ночь заканчивалась, звёзды начинали бледнеть. Горожане досматривали самые сладкие, предрассветные сны. Дремали на насестах горластые петухи. Тихо.
Даже княжеский кобель непривычно молчал, не гремел цепью, не брехал, как обычно, от скуки.
Дмитрий сошёл с крыльца. Подошёл к будке любимца Шарика. Опустился рядом на корточки, запустил пальцы в густую шерсть. Замер от предчувствия.
Поднял ладонь к глазам – чёрная. И мокрая.
Вскочил на ноги, огляделся. Уловил движение у забора.
Вдруг услышал топот детских ног. Скрипнула дверь, и Ромка крикнул в ночь:
– Тятя! Тятя, они маму скрали!
Побежал к забору, вытаскивая меч – и споткнулся о что-то, растянулся.
– Ка… Караул! – запоздало у ворот.
Лихорадочно пощупал то, на что налетел: мягкое, мёртвое. Гридень из ночной охраны.
Крикнул:
– Ромка, в дом! Дверь закрой.
Вдруг ночь взорвалась: заполыхали факелы, выскочили из караульной Жук и Сморода.
Бросился к задней калитке: распахнута. Услышал топот копыт – удаляющийся, затихающий.
На земле белело что-то. Поднял: платок княгини. Вдохнул исчезающий запах.
Опустил бессильный меч.
И завыл.
Ночное небо будто готовилось к трудным родам: громыхало, ворочалось, внезапно вспыхивало зарницами, выхватывающими из тьмы фигуру древнего каменного идола. Балбал словно раскалялся изнутри холодным голубым пламенем, брызгая искрами грозовых разрядов.
Анри отошёл в сторону. Вонзил меч, опустился на колени. Склонил голову перед перекрестьем гарды.
Долго молился.
Соратники-тамплиеры поглядывали на командора, но присоединиться не решились. Продолжали выкладывать странный рисунок, используя разноцветный индийский порошок. Сержант пробормотал:
– Прости нас, Господи.
И вонзил поочередно пять деревянных распятий по углам получившейся фигуры – головами Христа вниз, в жирный степной чернозём.
– Прости нас, Господи, ибо не ради себя, а ради детей твоих неразумных, человеков, – подхватил Анри. Поднялся, вытащил меч, вытер краем плаща.
Третий тамплиер подсветил факелом пергамент. Выругался по-английски, сказал:
– Тут неясно: «…на тридцать льё к северо-западу от устья Танаиса в ночь мёртвой луны…» Так, не то. Вот: «…жертва – животное прегордое, без крыльев летающее, без плавников плавающее, без клыков смертельно опасное…» Я, наверное, плохо перевёл с санскрита. Это про кого?
Сержант давно уже зашёл со спины и приготовил клинок. Хмыкнул:
– Это про человека, недоучка.
И рубанул соратника – так, что обезглавленный труп рухнул ровно в центр ужасного чертежа. Чёрная кровь хлынула, брызнула на порошок: тот начал дымиться и искрить.
– Не смотрите так на меня, мой командор, – сержант отвёл глаза, – это было необходимо для ритуала. Видимо, великий магистр не всё вам рассказал. Не объяснил, почему третьим отправил с нами бастарда английского короля, сына чёрнокожей портовой шлюхи, зачатого в ночь мёртвой луны ровно двадцать
