Гридень постоял. Хотел что-то сказать. Махнул здоровой рукой бессильно, вышел.
Когда дверь затворилась, Дмитрий завыл. Страшно, без слёз.
За окном сука бросила вылизывать своих детей. Отозвалась, задрав морду к безучастному ночному светилу цвета Настиных глаз.
Два щенка, испугавшись, быстро поползли в темноту.
* * *
И был яркий сентябрьский день, и было всё хорошо: мальчишки играли. Старший расставлял липовые баклуши и объяснял:
– Ты, Антошка, не гляди, что это деревяшки. Это витязи перед битвой, на конях да с копьями. Вот передовой полк, вот засадный. А это – полк левого крыла.
Антон схватил чурбачок, стал разглядывать. Не нашёл ни крыла, ни коня, скуксился, приготовился реветь: обманули.
И дядя Хорь рассказывал что-то хохочущим рязанцам, а мама, уходя в дом, обернулась с крыльца и улыбнулась ласково.
А потом завертелось. Страшно кричали люди; мелькнуло в куче неузнаваемое, окровавленное лицо дяди Хоря с отрубленным носом.
Ромка схватил ревущего Антошку за руку, потащил прочь. Везде шла драка: рязанцы по двое-трое наскакивали на добришевцев, рубили. Летели кровавые брызги, скрежетало железо, хрипели люди…
Пролезли в знакомую дырку под плетнём: её прокопал ещё кобель Шарик, исчезнувший в ту страшную ночь, когда маму украли. Антошка вспомнил, захныкал:
– Маменька где моя? Маменька!
– Хватит реветь, как девчонка.
Роман дал подзатыльник: несильно, для порядка. Самому хотелось свернуться калачиком да зарыдать, но нельзя: за брата отвечаешь.
Неслись вдоль каких-то домов, вниз, к рынку. На перекрёстке их увидали всадники, начали разворачивать коней. Ромка охнул, стал колотить кулачками в калитку:
– Пустите! Убивают!
Не открыли.
Начал толкать доски – одна поддалась. Пропихнул Антошку, пролез сам, обдираясь, занозя живот. Пробежали огородом, тут братик сомлел: подогнулись ножки, упал в ботву.
Схватил на руки, потащил – тяжёленький! Выскочили на соседнюю улицу, и там – топот копыт! Роман опустился бессильно, закрыл лицо руками, слёзы брызнули.
Топот стих. Конь дыхнул прямо в лицо. Ромка открыл глаза. Закричал:
– Кояш, родненький!
Золотой конь повернулся боком: садись, мол. Да куда там! Кояш огромный, до гривы-то не дотянуться.
Жеребец подтолкнул мордой, направляя. Собрались с силами, побежали дальше. Из переулка вывернулся дядька: морда страшная, глаза красные, в руке – топор. Заорал:
– Вот мальцы княжеские! Хватай!
Кояш всхрапнул, ударил дядьку широченной грудью – того отбросило, повалило вместе с забором. Затих.
Вот уже рынок рядом. Конь подтолкнул пацанов к телегам: прячьтесь мол. А сам поскакал к городским воротам.
Ромка долго не раздумывал: увидал крытую повозку с высокими колёсами, расписанную невиданными цветами и птицами, под пологом – сено. Залезли под сено, а там – сундуки да ящики. Еле уместились. Ромка закидал братика и сам прикрылся. Нащупал рот Антошки да ладошкой прикрыл, чтобы плача не было слышно.
Умаялись сильно. Пригрелись и уснули.
* * *
Привиделось чудовищное: будто маменька лежит на полу, вывернув голову; волосы распущенные разметались, лицо серое; и шепчет, зовёт, а вместо слов – пузыри кровавые лопаются.
Ромка проснулся, закричал от ужаса. Тут же скрип колёс стих, повозка остановилась.
Кто-то принялся по сену шарить, бормоча непонятное. Вытащил мальчишек, встряхнул, спросил грозно:
– Э, шайтана дети, воровать залезли?
– Нет, дяденька, – всхлипнул Ромка, – мы испугались да в сене спрятались. Из Добриша мы.
Подумал и добавил:
– Вот те крест! – и перекрестился, как маменька учила.
А Антошка пустые ладошки показывал: мол, и не скрали ничего.
Подошёл толстяк: борода красным крашена и завита, как шкура у ягнёнка, а халат богатый, шёлковый; сам важный – огромным чревом колышет, словно
