Я обмахнул грязь со стен, расставил мебель, мой сосед умный старик Разуванов вставил стекла, одна доярка вымыла пол, на дверь я повесил мешок, чтоб комары не лезли сквозь щели, и зажил роскошной жизнью. Меня смущал только дырявый потолок, но до первого дождя я рассчитывал соорудить некое подобие крыши над своей постелью. В конюховке было слишком жарко, но зато уж никто мне не мешал, и я был уверен, что на мое жилище теперь никто не польстится. Рядом была конюшня, и я был теперь по крайней мере спокоен, что мой конь от конюшни никуда не убежит. Тут, правда, Лысого у меня забрали на сенокос, я хотел было взять Серую, но она недавно ожеребилась, а жеребенок не хотел бегать за ней и не уходил от коней. Когда я вез на ней мешок с овсом по одной стороне пруда, на другой заржал ее жеребенок, она не задумываясь бросилась в воду вместе с телегой и хотела плыть, мешок свалился в воду, и насилу мне удалось повернуть ее назад и вытащить мешок. После этого я взял старого Сокола, рассчитывая ездить на нем, пока на сенокосе заняты другие кони. А он, как я его распрягал, так и стоял почти на одном месте.
Едва я переехал в конюховку, случилось новое происшествие. На работу не вышел ни один пастух: ни колхозного стада, ни деревенского. Обеспокоенные доярки, видя, что стадо стоит в загоне, а свои коровы по дворам, пошли искать пастухов и зашли в бывший мой дом, где застали дым коромыслом. Новый пастух бьет свою жену, Санька обнимается с Катей, а пьяный Федя спит под столом, на столе же стоит самогонный аппарат и бутыль самогону. Доярки бросились к новоорганизованным дружинникам во главе с Шаповаловым и стали звонить в правление колхоза. Нагрянули дружинники, самогонный аппарат и бутыль нашли уже спрятанными в погребе и конфисковали. Я же благодарил Бога, что вовремя унес оттуда ноги, до всех еще «добрых дел». Но, к счастью для пастухов, все кончилось благополучно: дружинники не удержались и выпили конфискованный самогон, после чего дело замяли. Сидя у себя в конюховке, я подумывал, что новый пастух здесь долго не пробудет и я, может быть, еще смогу вернуться в старый дом. Однако в моей жизни предстояло новое изменение, гораздо более важное, чем переезд в конюховку и обратно.
9-го июля, когда я распряг после утренней дойки коня и пошел в деревню, чтобы купить себе луку, меня возле магазина остановила почтальонша и со словами: «Вроде тебе телеграмма» — протянула мне желтый служебный конверт. В таком же точно конверте получил я десять месяцев назад известие о болезни отца. Я так испугался, подумав, что что-нибудь случилось с Гюзель, что до меня не сразу дошел смысл телеграммы: «Приговор отменен. Постановление почтой. Бутылка с тебя, Гинзбург».
Глава двадцать пятая
БЕГСТВО. РЕШЕНИЕ ПРОКУРАТУРЫ. КОНЕЦ
Был я так взволнован, что долго ходил по пыльной дороге за конюховкой, думая о том, что произошло. Я не мог понять, отчего отменили приговор, но предполагал, что это продолжал хлопотать адвокат, не смутившись первым отказом и моим неверием в успех.
Я продолжал возить молоко, с нетерпением ожидая обещанного постановления суда, чтобы ехать с ним в милицию. Через неделю я получил письмо от адвоката, после чего почувствовал себя уже менее уверенным. Вот что он писал:
«Андрей Алексеевич,
Вы, вероятно, уже получили телеграмму, которую по моей просьбе послал Вам А. И. Гинзбург.
Рассмотрение моей жалобы по Вашему делу чрезвычайно затянулось, и только 20 июня Верховный Суд РСФСР вынес определение об отмене необоснованного определения Народного суда о Вашей высылке.
Прокуратуре Фрунзенского района Москвы предложено произвести дополнительную проверку материалов, в свое время представленных по Вашему делу.
По приезде в Москву позвоните мне.
Поздравляю Вас и желаю всего доброго».
Смутило меня, что материалы переданы в прокуратуру на доследование. Значило ли это, что меня должны освободить сразу же после решения суда, не дожидаясь результатов расследования, или же милиция будет ждать решения прокуратуры? Неизвестно также было, прекратит ли прокуратура дело или же вновь возбудит преследование против меня, а также, сколько ей понадобится времени для вынесения решения: может быть, тоже целый год, как и суду?
Захватив письмо, на следующий день я отправился в милицию. Комендант долго читал письмо, недоуменно вскидывая брови, и сказал, наконец, что им никаких распоряжений еще не поступало. «Подожди, впрочем, — вспомнил он, сегодня как раз пришел какой-то пакет из Москвы, сейчас придет секретарь, и мы посмотрим». В пакете действительно оказалось постановление Верховного Суда. Оно было вынесено 20 июня и пришло в Кривошеино только 20 июля, ровно через месяц.
— Мы не знаем, как поступить, — сказал мне начальник отдела подполковник Коротких, — у нас такого случая еще не было. Будем ждать решения прокуратуры, а пока что продолжай работать по-старому. Во всяком случае, что бы прокуратура ни решила, мы тебя отпустим по половинке.
Самому посмотреть постановление суда мне по милицейской привычке не дали. Комендант пригласил меня к себе в кабинет, чтобы вернуть мне паспорт и трудовую книжку: это не было связано с решением Верховного Суда, а просто вышло новое постановление выдавать ссыльным документы на руки. Он велел мне здесь прописаться, но я решил пока с этим не спешить. Пока я сидел у коменданта, ввели под конвоем моего старого знакомого — Шапошникова. У Шапошникова в июле кончался пятилетний срок ссылки, но перед самым почти освобождением произошла новая неприятность: весной он опять из колхоза перешел работать в райпотребсоюз и там слегка проворовался. Недостача у него была маленькая — всего 36 рублей, и он ее тут же возместил, но все равно против него грозились завести уголовное дело. И теперь, при нашей последней встрече в милиции, Шапошников сказал мне, что его дело швах.
Когда я возвращался на попутной машине в Гурьевку, хлынул проливной дождь. Получив телеграмму, крышу я уже не стал делать, думая, что теперь все равно со дня на день поеду в Москву; теперь же с потолка хлынули потоки грязи, залив постель, стол и скамью с продуктами. На следующий же день я взял возле строящегося амбара несколько плиток шифера и с помощью сыновей Веры сделал себе крышу над той частью конюховки, где стояли стол и постель. Теперь я мог, не боясь дождя, сидеть в избушке и читать «Братьев Карамазовых», третий и четвертый томы которых я захватил по дороге в Новокривошеинской библиотеке.
Сразу как только я получил письмо адвоката, я написал Гинзбургу, прося его горячо поблагодарить адвоката и узнать у него точно, что мне теперь делать, что значит передача дела в прокуратуру на доследование и долго ли ждать результатов этого доследования. В деревне тоже с интересом ждали, отпустят ли меня. Получив телеграмму, я не мог сдержать радости и сказал, что на днях от них уеду, теперь же все видели, что время идет, а я по-прежнему в Гурьевке. Узнав, что я получил письмо от адвоката, некоторые мужики говорили так: это, мол, тебя просто адвокат обнадеживает, ты ему небось денежки заплатил, вот он и старается тебя порадовать.
24 июля почтальонша с торжественным видом принесла мне в конюховку новую телеграмму: «Выезжай немедленно. Твое присутствие необходимо. Имеющихся документов вполне достаточно. Гинзбург».
— Ну, что пишут? — спросила почтальонша.
— Завтра же уезжаю, — сказал я.
Вечером я договорился с бригадиром, что молоко вместо меня теперь будет возить старший сын Веры, а утром снова поехал в милицию, чтобы переговорить с ними о своем отъезде. Я хотел сказать так: поскольку суд отменил мне приговор, на основании которого я нахожусь здесь в ссылке, у них нет никаких оснований больше меня удерживать; если же прокуратура примет решение вновь возбудить против меня дело или потребует восстановления старого приговора, то пусть меня снова и ссылают; во всяком случае пусть они дадут мне хотя бы маршрутный лист, чтобы я мог ехать в Москву, раз мое присутствие там «необходимо».
— Комендант здесь? — спросил я дежурного.
— Нет.
— А начальник отдела?
— Никого нет, — сказал дежурный, — сегодня все отправились на воскресник, на стройку, приходите завтра.
Что было делать? Было два выхода: переночевать здесь в гостинице и завтра опять идти в милицию, и неизвестно было, дадут ли они мне разрешение на выезд или, наоборот, воспрепятствуют отъезду; но можно было поступить по-другому — раз от меня требовали «выезжать немедленно», то и выезжать завтра утром, не спрашивая разрешения милиции. Пока я шел по селу мимо жухлых кривошеинских заборов и обдумывал это, я выбрал второй путь и решил ехать на свой страх и риск.
Теперь мне оставалось получить в колхозе деньги: зарплату за июль и четвертую часть всего заработка за полгода, которую у меня удерживали на зерно. Зерно мне не было нужно, я хотел получить деньги, но прекрасно понимал, что без справки об освобождении колхоз со мной рассчитываться не будет. Пожалуй, на дорогу мне хватило бы тех денег, что у меня были с собой, но ведь мне как-то надо было жить первое время в Москве. Тогда я выбрал такой план действий.
— У себя ли председатель? — спросил я, войдя в контору колхоза.
— Его нет, будет только через полмесяца, он уехал отдыхать, — сообщил неожиданную для меня новость бухгалтер, старик прижимистого вида.
— Я нахожусь здесь в ссылке и работаю в вашем колхозе, — сказал я бухгалтеру, что он, впрочем, знал и без меня. — Суд отменил мне приговор, и завтра я срочно уезжаю в Москву, я хотел бы получить расчет.
— Давайте вашу справку об освобождении и ведомость, какие продукты вы брали за этот месяц в кладовой.
— У меня нет ни того, ни другого, — сказал я, и бухгалтер развел руками.
— Как же мы будем вас рассчитывать?
— Я только что из милиции, — сказал я, — сегодня там все на воскреснике, поэтому я и не смог получить справку, мне дадут ее завтра, но я тут же уеду в Москву, не возвращаясь в колхоз, потому что я вызван срочной телеграммой. Не можем ли мы сделать так: формально меня не рассчитывая, вы дадите мне пока аванс в счет заработанных мной денег, а оставшуюся сумму вышлите потом мне в Москву, когда получите из милиции подтверждение о моем освобождении.
Бухгалтер долго колебался, сказал, что это должен решить заместитель председателя, того тоже не было, я долго сидел и напрасно ждал его; наконец бухгалтер решился и сказал, что может дать мне не более пятидесяти рублей, поскольку не знает, много ли я взял в кладовой за июль. Таким образом, колхоз оставался мне должен примерно восемьдесят рублей: я в кладовой вообще ничего не брал.
