презрительной декларации, но Чхеидзе перевел дух и отказался допустить что-либо подобное. Партия решила, что она не явится совершенно.
Крайне левое большевистское Московское региональное бюро призвало к однодневной забастовке в день открытия совещания. Московский совет, в котором незначительно преобладали центристские эсеры и меньшевики, выступил против этого шага в узком смысле, но вследствие победы большевиков в дискуссиях и спорах на предприятиях города большая часть рабочих осталась дома. Делегаты выходили на улицы, где нельзя было найти извозчика и не работали рестораны. Сам буфет театра был закрыт: забастовка заставила участников этого спектакля национального и классового единения самим готовить себе еду. И делать это в темноте: газовые фонари не горели.
Следует признать, писали контролируемые Московским советом «Известия», «что большевики – это не «безответственные группы», а один из отрядов организованной революционной демократии, за которым стоят широкие массы».
Это вынужденное признание состоялось на фоне необыкновенно тесного сотрудничества большевиков с меньшевиками и эсерами. Если быть точным, не революционного: скорее, его можно назвать антиконтрреволюционным сотрудничеством. Умеренные социалисты были достаточно разумны, чтобы понимать, что – сколь бы ни были сильны их разногласия с более левыми силами – если неугомонные реакционеры победят в стране, то большевики окажутся на линии огня первыми (и это не метафора), но и их самих не пощадят.
Дело в том, что крайне тревожные слухи о намерениях Корнилова и правых распространились столь широко, что Московский Совет был вынужден сформировать Временный революционный комитет для защиты правительства и Совета путем мобилизации низовых активистов. Наряду с двумя меньшевиками и двумя эсерами в него входили знаменитые большевики Ногин и Муралов. Безоговорочным признанием эффективности пропаганды большевиков по сравнению с агитацией умеренных социалистов стало то обстоятельство, что Московский Совет предоставил партии – даже так скоро после Июльских дней – временный доступ в казармы Московского гарнизона, дабы агитировать за защиту совета.
В атмосфере такой политической напряженности совещание намеревалось сгладить противоречия между правыми и левыми. В этом оно не просто потерпело провал; оно оказалось гротескно контрпродуктивным.
Здание, где открылось Московское государственное совещание, было разделено буквальным, очевидным образом. В правой части зала расположилась численно несколько доминировавшая элита – промышленники, кадеты, предприниматели, профессиональные политики, высокопоставленные военные. В левой сидели умеренные социалисты, интеллигенция, меньшевистские адвокаты и журналисты, профсоюзные организаторы, младшие офицеры и рядовые. А ровно в центр с совиной точностью уселся Керенский.
«Пусть знает каждый, пусть знают все, кто уже раз пытался поднять вооруженную руку на власть народную, пусть знают все, что эти попытки будут прекращены железом и кровью», – декламировал он, и зал в первый и последний раз аплодировал в полном составе на этот выпад в сторону большевиков. «И пусть еще более остерегаются те последователи неудачной попытки, которые думают, – продолжал он, – что настало время, опираясь на штыки, ниспровергнуть революционную власть». На это предупреждение Корнилову овации раздались лишь слева.
Неестественный и возбужденный Керенский бредил с дрожью на протяжении двух часов, перемещаясь по сцене. «Этот человек как будто хотел кого-то устрашить и произвести впечатление силы и власти, – писал с презрением Милюков. – В действительности он возбуждал только жалость».
Наивный сторонник социального мира мог бы отметить крайне оптимистичные моменты – например, когда Церетели поднялся на сцену, чтобы пожать руку известному промышленнику Бубликову. Но таких моментов было мало, а сами они – неубедительны. Когда кадет Маклаков потребовал от правительства «найти в себе мужество дерзать и вести страну за собой, ибо грозный суд приближается», правые аплодировали, а левые промолчали. Когда Чхеидзе зачитал платформу ВЦИКа, овации раздались со стороны левых, а правые бросали хмурые взгляды. Первая сторона хлопала, вторая сидела с каменным видом. Аплодировала вторая – первая свистела.
12 августа Корнилов, снова в сопровождении своей мусульманской гвардии, прибыл в Москву. На вокзале его встречало скопление юнкеров, оркестр и представители женского батальона смерти. Эти женские военные подразделения были сформированы по приказу Керенского под началом выдающейся новгородской женщины-солдата Марии Бочкаревой, которая в начале войны добилась царского разрешения вступить в армию и отличилась в кровавом бою. Корнилов вышел из кольца охраны и попал под дождь из лепестков, который обрушила на него эта экстатическая толпа представителей высшего класса.
Кадет Родичев в приветственной речи умолял его: «Спасите Россию, и благодарный народ увенчает вас». Первая остановка Корнилова, крайне символичным образом, состоялась у Иверской часовни, где обыкновенно молились цари. Среди принятых им в тот день собеседников не один обсуждал вопрос о вооруженном свержении правительства: к примеру, представленная Путиловым и Вышнеградским правая группа предпринимателей «Общество экономического возрождения России», зашла настолько далеко, что предложила средства именно для установления авторитарного режима.
На следующий день, 13 августа, Корнилов пришел в Большой театр, чтобы вести речь.
Керенский остановил его, когда тот готовился взойти на сцену набитого зала Московского совещания. Он просил генерала ограничить замечания военными вопросами.
Корнилов ответил: «Я буду говорить по-своему».
Он поднялся. Правые встали в овациях. «Прозвучали крики», – сообщает отчет. «Хамы! Встать!»; никто на скамьях слева не повиновался.
К большому облегчению Керенского, Корнилов, никогда не бывший хорошим оратором, произнес речь одновременно неумелую и поразительно мягкую.
