объяснял солдатскую ярость: «Сразу после объявления Корнилова мятежником армия получила от правительства инструкции продолжать выполнение его приказов. Никто не хотел верить, что приказ, настолько противоречащий предыдущим инструкциям, может быть правдой».
Но он был правдой. Так вело себя осыпающееся правительство Керенского.
Праздничный настрой марта и апреля сменился чувством завершения, окончания, и не мирного, а гибельного, в грязи и огне войны.
Воодушевленный язык ранних дней заглушало звериное бормотание. «Где нынче подвиг? где жертва?» – вопрошал писатель Александр Ремизов у этого апокалиптического мира. Он не находил ответов. Только видения. «Гарь и гик обезьяний».
14 сентября в знаменитом Александринском театре Петрограда открылось Демократическое совещание. Зал оживляли красные флаги, будто кричащие о единстве целей левых, которого как раз и не хватало. На сцене позади стола президиума стояли декорации: за динамиками возвышались искусственные деревья и двери в никуда.
Ожидания радикалов по поводу совещания и так не были большими, но пропали совсем, когда присутствующие объявили о своей партийной принадлежности. Присутствовало 532 эсера, и лишь 71 из них был из воинствующего левого крыла; 530 меньшевиков, из них 56 интернационалистов; 55 энесов; 17 беспартийных и 134 большевика. Состав совещания был сильно перекошен в пользу центристов. Тем не менее большевики считали себя обязанными попытаться использовать совещание, чтобы настоять на компромиссном социалистическом правительстве.
На предварительном партийном совещании Троцкий настаивал на передаче власти Советам, а Каменев, сомневающийся в готовности России к преобразованиям и надеющийся сначала расширить поддержку правления рабочих, выступал за передачу государственной власти «не Совету», а социалистической коалиции. Разница между двумя этими позициями говорила о различном концептуальном представлении истории. Но в то время в глазах партийных делегатов различия казались всего лишь небольшими стратегическими нюансами. Как бы то ни было, суть в том, что большевики были с головой вовлечены в совещание, были готовы маневрировать, чтобы договориться о сотрудничестве с умеренно левыми партиями ради коалиции и мирного развития революции. То есть сделать то, о чем Ленин твердил с самого начала месяца.
Так что когда на второй день совещания руководство большевиков получило два новых письма от их главы из подполья, это был гром среди ясного неба.
С каменной уверенностью он переменил мнение о всех своих недавних предположениях о примирении.
«Получив большинство в обоих столичных Советах рабочих и солдатских депутатов, – начиналось первое послание, – большевики могут и должны взять государственную власть в свои руки». Ленин осмеял совещание как сборище «соглашательских мелкобуржуазных верхов». Он потребовал, чтобы большевики объявили о необходимости «немедленной передачи власти революционным демократам во главе с революционным пролетариатом» и ушли.
Заявление совершенно ошеломило товарищей Ленина.
Как ни парадоксально, эта ситуация была логическим продолжением сдвига влево всей России. Эта тенденция проявилась в надеждах Ленина на сотрудничество, а теперь вызвала перемену в его взглядах. Благодаря этой тенденции большевики одержали победу в Советах двух главных городов, и Ленин заволновался о том, что произойдет, если партия не станет действовать самостоятельно. Он боялся, что революционный запал может испариться, или страна впадет в анархию, или возможной жесткой контрреволюции.
Немецкую армию и общество сотрясали беспорядки. Ленин был уверен, что вся Европа созрела для революции, и полномасштабная российская революция стала бы мощным толчком. И он крайне тревожился (для этого были веские причины, и тревогу с ним разделяли другие), что правительство сдаст Петроград, красную столицу, немцам. Если это произойдет, говорил он, шансы большевиков станут «во сто раз худшими».
Он повторил, что партия правильно поступила, не сделав решающий шаг в июле без поддержки народа. Теперь поддержка была.
Еще одна перемена, от которых у товарищей Ленина кружилась голова. Однако это едва ли был каприз, но результат пристального внимания к политическим изменениям и воодушевленным откликам на них. Теперь, настаивал он, с поддержкой народа, партия должна действовать.
Вечером 15 сентября группа ведущих большевистских деятелей покинула Александринский театр и отправилась в штаб-квартиру. Там, в обстановке строжайшей секретности, они обсудили ошарашивающие письма Ленина.
Его требованиям не высказали ни крупицы поддержки. Он был в полной изоляции. И помимо этого партийные товарищи сочли необходимым заглушить его голос, убедиться, что его послание не дойдет до петроградских рабочих или большевистских комитетов Москвы и Петрограда. И не потому что те могут решить, что Ленин не прав – а потому что могут решить наоборот. Ломов позже объяснял, что если бы это случилось, то «многие начали бы сомневаться в верности позиции всего ЦК».
Руководство отправило сопартийцев в ВО и Петербургский комитет для слежки за тем, чтобы призыв к действию не достиг рабочих мест или казарм. ЦК приготовился к совещанию, как было оговорено ранее.
По сути, новую точку зрения Ленина никто не услышал. ЦК проголосовал за то, чтобы оставить лишь по одной копии писем, а остальные сжечь. Как будто страницы из темной книги заклинаний. Как будто они хотели захоронить прах и засеять землю солью.
Скептицизм Ленина по поводу возможной перемены ориентации совещания полностью оправдался. Большинство меньшевиков и эсеров по-прежнему твердо стояли на необходимости союза с буржуазией, что означало предоставление свободы действий презираемому и едва держащемуся на своем месте Керенскому.
