Скрип и плеск исчезли. Урчал мотор на холостом ходу. За окном темнела громада усадьбы. Три освещённых окна: два в правом крыле, одно в левом. Непривычно тихий Пирифой покинул машину следом за Тезеем – парень начал приходить в себя, но всё ещё вздрагивал при каждом шорохе и с опаской озирался по сторонам. Лимузин укатил прочь: мигнул на повороте задними подфарниками, растворился в ночи. Тусклая лампочка под жестяным конусом освещала фрагмент чугунной ограды и закрытую калитку – тоже чугунную, с коваными прутьями решётки и вытертой до блеска латунной ручкой. По ту сторону ограды застрекотал сверчок и резко смолк, будто испугался чего-то.
– Ты в порядке?
Пирифой обернулся так, словно собрался атаковать:
– Ты видел? Нет, ты видел?!
Губы парня тряслись.
– Что видел? Кого?
– Его!
– Детектива?
– Какого, на хрен, детектива?!
– Который к нам в машину сел. Он еще в «Элевсине» был, когда букмекер взбесился…
– Какой букмекер?! Какой «Элевсин»?! Издеваешься, блин?!
– Если не детектив, тогда кто?
– Мой отец! Это был мой отец!
В глазах Пирифоя пылали зрачки: два огненных колеса. Распятые на них близнецы катились, катились, не сходя с места, по миллионам дисплеев и мониторов: вайферы, ноутбуки, плазменные панели телевизоров. Лица искажены страданием. Распялены в крике рты. Языки пламени жадно лижут шкворчащую плоть. Двое людей. Две копии одного и того же человека.
Иксион Флегиас, отец Пирифоя Флегиаса.
– Он сидел рядом, – Пирифой ссутулился, уставился в землю. – Сидел и горел. Молчал. Молчал и горел…
С осторожностью, словно бомбу, готовую взорваться, Тезей взял Пирифоя за плечи:
– Я не видел твоего отца. Я видел детектива Эвпаламида. Это мембранная зона, тут цифрал на мозги давит. Нам показали цифровые фантомы, каждому – свой. Этого не было. Понимаешь? Не было…
Пирифой шмыгнул носом, задышал глубже, ровнее:
– Не было. Я понимаю. Всё я понимаю!
– Ты в норме?
– В норме! Я просто супер!
С решимостью халпийского смертника, готового к самоподрыву, он направился к калитке. До нормы Пирифою было далековато, но приступ паники миновал, сменившись злостью. Он с яростью дёрнул ручку калитки: ещё, ещё, ещё. Ручка лязгала, скрежетала, жаловалась на насилие, но держалась. Калитка не открылась.
– Звонок, – указал Тезей. – Тут звонок есть.
Пирифой замер, тяжело дыша. Прежде чем он надавил вытертую до блеска, латунную, как и ручка, кнопку, Тезей мимоходом подумал: вот бы пальчики с неё снять, с этой кнопки. И с ручки за компанию, до того, как ее залапал Пирифой. О чём я думаю, дурак, какие, к чертям собачьим, пальчики…
Где-то ответил гонг.
– Иду, иду, – проворчали за калиткой. – И нечего ломиться, не в борделе!
5
Питфей
– Ты старый козел! Старый бездушный козел!
– Эфра, успокойся.
– Успокойся? Да я глаза тебе выцарапаю!
Тарелка из небьющегося стекла разлетелась об пол. За ней – вторая тарелка, тоже из небьющегося стекла. Вдребезги, вдрызг, в мелкое крошево. Рагу, оценил Питфей. Мое рагу отвратительно выглядит на паркетной доске «ясень-коньяк». Надо было класть в столовой «дуб-карамель», вышло бы лучше.
– Разве ты дед? Ты садист!
– Я дед.
– И ты молчал? Молчал?!
– Я не молчал. Я просто…
– Нашему мальчику угрожали, а ты сказал мне об этом только сейчас?!
