в его характере. Тем более…
Тем более что ему будто бы даже «обещали»! Именно так он трактовал те чудеса, которые произошли с ним во время его внезапного излечения от ран, то единение с прекрасной Девой, о котором он, как о заключенном в тайне союзе, не только никому не рассказывал, но и себе боялся напоминать всуе.
«Ведь как все удачно складывалось! Где же выскочило колесо моей Фортуны из проторенной дорожной колеи?» — в отчаянии вопрошал самого себя молодой человек.
И вот на смену бесконечной зиме пришла весна, и вместе с апрельской оттепелью в жизнь Николая Петровича Резанова пришли изменения. Причем даже не «пришли», а как это часто бывает, «ворвались» самым решительным и беспардонным манером.
Со смертью Потемкина дорога, и так-то скатертью расстелившаяся перед Платоном Зубовым к вершинам абсолютной, ни с чем не сравнимой, возможной только в России власти, и вовсе превратилась в столбовую.
Ставка, сделанная однажды на него Державиным, оправдала себя. Старый придворный лис не ошибся в расчетах и был за это примерно награжден. Исполнилась его давнишняя мечта, и план, который он давно вынашивал, стал постепенно осуществляться. Державин наконец-то был назначен кабинет-секретарем личной канцелярии императрицы. Важность и значение этого поста пусть не затмят от глаз читателя слова «личная канцелярия». Ведь императрица не зря носила титул «самодержица всероссийская». Несмотря на многочисленные министерства, палаты и Сенат, в которые императрица любила «поиграть», чтобы в нужном свете явить себя в глазах просвещенной Европы, правила страной Екатерина по старинке, в одиночку. Испросив мнения ближайших советников, которые в разное время составляли ее «тайные кабинеты», Екатерина всегда принимала решения сама. За что, правда, и несла полную ответственность и перед собой, и перед Богом, а не пыталась переложить ошибки и промахи, которые порой случались, на плечи других. Именно к ней, к матушке-государыне, к монархине, стекались со всей страны многочисленные прошения, просьбы, жалобы, доносы, челобитные да и просто письма. И все это поступало в ее личную канцелярию. Разложив и разобрав это море корреспонденции, личный секретариат Екатерины в зависимости от важности и уместности просьбы направлял затем эти письма в Сенат или в соответствующие министерства и ведомства, откуда они, уже завизированные официальным лицом, вновь возвращались к Екатерине, но теперь уже в виде прошения, «рекомендованного к рассмотрению». Или не возвращались…
Подписанное императрицей прошение становилось в свою очередь уже указом и отправлялось обратно в те же самые министерства и ведомства, но уже с тем, чтобы быть приведенным к исполнению.
Подобное двойное хождение бумаг было процессом не быстрым, зачастую мучительным, порой бесконечным, однако оно гарантировало то, ради чего весь этот бюрократический механизм и был учрежден — ни одно решение в стране не могло быть принятым в обход воли вседержительницы. Власть ее была абсолютна и беспредельна. Но и положение ее кабинет-секретаря или лица, к которому вся эта корреспонденция стекалась и который отправлял ее дальше, было, прямо скажем, особым.
Именно на этом месте — важнейшем в условиях разросшегося, как раковая опухоль, чиновничьего аппарата империи, благодаря стараниям Платона Александровича Зубова и оказался Гавриил Романович Державин.
И надо отдать ему должное, как только он утвердился и обустроился на новом месте, Резанов был тут же вызван в Петербург.
Глава девятая
Бессонница
Четырнадцатый сидел в кабинете полковника Шурановой, расположенном на втором этаже серого правительственного здания по улице Большая Лубянка. Он был в Москве уже вторые сутки. После инцидента с «порталом» и «потерей» Дмитрия — о чем ему пришлось доложить, естественно, в тот же день, — бесконечные отчеты, письменные и устные, занимали все его время. Наконец после нескончаемых разбирательств и объяснительных система, как будто насытившись им, «выплюнула» его из своих недр, изрядно пожеванного, но сохранившего присущий ему оптимизм, и Четырнадцатый, к пущему своему удовольствию, вновь перешел во власть Дарьи Валентиновны.
Как всегда в ее присутствии, он пытался смотреть прямо перед собой, и, как всегда, ему это плохо удавалось. Он пытался представить, как бы выглядели полковничьи погоны на узких девичьих плечах Дарьи Валентиновны, если бы она их носила прямо на блузке. Однако мысль эта все время натыкалась на бретельки ее лифчика, который отчаянно просвечивал сквозь белую батистовую ткань, и как-то сама собой меняла направление. Совсем
