странная фраза: «Если я вообще могу кому-то довериться, так это ремесленнику». Я склонился к нему, чтобы он меня лучше расслышал, и рассказал о своем недавнем внезапном приступе рыданий этим вечером. «Элинор я бы ни за что не стал об этом рассказывать, подумал я тут же, и Зандеру тоже. Ритцу — может быть».
— Да, могу это понять, — сказал Тедель, выслушав меня.
— Тогда объясни. «Не знаю, что стало со мною — душа моя грустью полна»[84]. Все ведь замечательно. Библиотека открылась, серо-зеленых прогнали, а весна сияет как никогда.
— Ты грустишь, потому что прекрасное переходное время подходит к концу. Теперь начинается настоящая жизнь. Тебе достаточно как следует оглядеться вокруг. Мне тоже не очень по себе.
Я не хотел делать вид, будто не понимаю, о чем он говорит. До сих пор все мы жили под своего рода стеклянным колпаком, в отгороженном пространстве. Мы занимались своей работой, точнее — разными своими работами, которые служили нам защитой. В библиотеке эти предварительные работы завершились, и теперь началась ее нормальная деятельность — «настоящая жизнь», — да и Элинор тоже недавно сказала, что ее проект «Белый Мир» близится к завершению, хотя я до сих пор не знал, что скрывается под этим названием. Повсюду на территории завершалось то, что называют обычно фазой становления, и даже анархисты закончили чтение своего Кропоткина. Очень скоро, а именно так обстояли дела, эксплуатация территории будет узаконена. Все открытые вопросы и неясности прояснялись, все строительные площадки по мере готовности домов исчезали, все сорняки между тропками постепенно выпалывались, все ямы на дорогах скоро исчезнут. Мы не были больше анклавом или эксклавом, монастырем или бегинажем[85], мы не были промежуточным пространством или периферией; мы были теперь внутри. Возможно, мы были даже тем, чем никто из нас быть не хотел, — новым центром.
— Мне-то хорошо. У меня самого ничего не меняется, — сказал Тедель, — я как делал скрипки и ремонтировал их, так и дальше буду делать и ремонтировать их.
— Верно, — сказал я, — у тебя все время одно и то же.
— Нет, ты ошибаешься. Наоборот, каждый раз все по-другому, каждый заказ — нечто особенное. Но никакого развития действительно нет, понимаешь, одно событие не вытекает из другого, это просто череда различных заказов, где каждая вещь — особенная. Умение никогда не превращается в рутину.
Я смотрел, как он допивает вино, и представлял себе Торстена Теделя как счастливого человека.
— А вот с Региной может случиться так, что ей помещения у нас на территории покажутся тесны, и она переедет куда-нибудь в другое место. Вот, кстати, и она. Странно, мы не договаривались.
Он поднял глаза и улыбнулся кому-то поверх моей головы. Я сидел спиной к выходу, поэтому пришлось обернуться, чтобы увидеть возлюбленную скрипичного мастера и узреть, как она в своей широкой ослепительно красной юбке и белой блузке преодолевает разделявшие нас метров сорок, направляясь прямо к нам по залитому светом помещению, словно прорубая просеку между столиками, высоко подняв голову и не глядя по сторонам, — зато некоторые посетители прекратили есть и пить и стали глядеть ей вслед, а она, Регина Райнхардт, подошла к нашему столику, замахнулась и ударила своего возлюбленного, улыбавшегося ей, ножом в левое плечо, замахнулась второй раз, но второй удар, который, как и первый, целил в сердце, ей нанести не удалось, потому что я схватил ее за руку, тут же вскочили двое мужчин из-за соседнего столика, и втроем мы ее наконец одолели. Она не оказывала сопротивления до самого приезда полиции. Врач, который вместе с женой справлял здесь двадцатый юбилей свадьбы, занялся Торстеном Теделем, пока не приехала «скорая».
Если бы все это происходило в обычном месте города, то в последующие дни событие удостоилось бы краткой заметки в разделе «Местные происшествия», а потом — более подробной статьи о так называемых истинных причинах, и все. Но поскольку инцидент произошел на нашей территории, то, вопреки впечатлению о якобы нормализации жизни, которое мы обсуждали с Теделем непосредственно перед нападением, он был воспринят как нечто особенное. Не прошло и двух месяцев со дня поджога библиотеки, как случается покушение на убийство, причем совершает его женщина, да еще таким архаичным орудием, как нож. Явно драма ревности, таково было общее мнение до того момента, пока пуговичница, пребывавшая после ареста в состоянии шока, еще ничего не могла сказать. Когда же она заговорила, выяснилось, что насчет драмы ревности все правда. Предшествующим вечером, очень поздно, в половине одиннадцатого, Регина Райнхардт снизу, с улицы, увидела своего возлюбленного дома, в тесных объятиях склонившегося над какой-то женщиной. То, что она рассмотрела в таких подробностях, было на самом деле туманным силуэтом за ярко освещенными ситцевыми занавесками цвета беж, и если бы она поднялась наверх или хотя бы спросила Торстена Теделя на следующий день, что он делал, то он объяснил бы ей, что та женщина, которую он нежно обнимал, — на самом деле контрабас.
Как я все это перенес? Да ничего особенного, никакого шока, только легкая дрожь и нервозная боязливость, которые сковывали меня всю субботу и помешала поехать с Элинор на юг города, на озера, как мы планировали. В воскресенье я тоже остался дома и сидел один, а проголосовал в последний момент через гипер-пад. Я выбрал небольшую группировку, которая называлась «Люмен Натурале» и боролась прежде всего за отмену летнего времени по всей Европе, что я от всей души поддерживал. Положить конец экономии времени, эксплуатации всякого, самого маленького естественного ресурса, даже
