луком выращивать где-нибудь на полях Запорожья да радоваться ясну солнышку с каждым собранным урожаем. Ведь и жить тебе осталось всего ничего, насколько помню… Однако судьбе было угодно сделать тебя одним из самых вменяемых генералов русско-японской, поставив на острие событий. А тут я еще со своим попаданием. Придуманным наступлением, которого не было, тачанками, клиньями Шавгулидзе да агитпропом… Эх!
На часах половина второго — это значит, что уставшему, ошалевшему от бессонницы пожилому человеку остается спать не больше четырех часов. Когда я подымаюсь со стула, готовясь последовать вслед за адъютантом, командующий меня останавливает:
— Подождите. Ваша идея с артиллерийской платформой на рельсах горячо заинтересовала Николая Ильича…
— ?..
— Булатова, генерала от артиллерии. Я позволил в качестве эксперимента начать постройку двух подобных конструкций для наступления. С расчетом переделки паровозов под японскую, узкую колею. Сборка в железнодорожных мастерских уже начата, орудия для этого я выделил… — Линевич как-то неестественно мнется, будто хочет еще что-то спросить, да не решается. Ну?!.
Наконец указывает на покинутое мной место:
— Садитесь обратно, прошу…
Прошу? Удивленно возвращаюсь назад.
Наши взгляды пересекаются, и… Напротив сидит уже не главнокомандующий Маньчжурской армией, а обыкновенный дряблый старик. С трясущейся рукой и пустым, обреченным взглядом. Совсем не бодрый оптимист Гимли, нет… На секунду мне кажется, что из впалых глазниц на меня глянула сама вечность.
Мурашки невольно пробегают по спине. Да чего хотел-то, Николай Петрович?
— Вячеслав Викторович, позвольте спросить… Я… Меня часто мучает сердце в последнее время, и… — Он подымается из-за стола и становится совсем жалким. Сгорбленная фигурка, поникнув, стоит напротив, не решаясь задать самый главный мучающий ее вопрос. Тому, кто действительно в силах на него ответить.
Можешь не продолжать, конечно. Ты хочешь знать, сколько тебе осталось? А имею я право отвечать?
Отчего-то сразу вспоминается Матавкин. Поникший, опустивший голову на руки, с почерневшим от моего послезнания лицом. Так по-детски воспрянувший духом после моего рассказа Рожественскому и так не вовремя поднявшийся на палубу в самом конце Корейского сражения, когда эскадры уже расходились в наступающей ночи… Помогло ему это знание об обманутой смерти?
Не знаю, что заставляет меня ответить именно так. Возможно, жалость к просящему. Хорошему человеку и яркой личности, взвалившей на себя непосильное бремя. А возможно, и наоборот: уважение к просьбе боевого, почитаемого в армии моего Отечества офицера. Не суть важно, что конкретно. Отказать Линевичу я не нахожу в себе сил:
— Три года, ваше превосходительство.
Сгорбленная фигурка замирает на месте, осознавая услышанное. Поникшие седые усы, явно тяжелый для щуплых, старческих плеч китель… Одинокий, стоящий посреди роскошного убранства вагона человечек. Командующий почти миллионной армией и обыкновенный, как и все вокруг, смертный.
Лучшего момента не представится, и неожиданно для самого себя я тихонько произношу:
— Николай Петрович, разрешите просьбу. Личную, как и то, о чем я только что вам сказал.
Молча кивает.
— Ваше превосходительство, прошу отпустить меня в рейд с его превосходительством Павлом Ивановичем Мищенко.
Ожидая в ответ чего угодно — категорического отказа, усмешки и даже издевки, — я с удивлением не верю своим ушам:
— Твердо решили?
— Так точно!..
— С Богом тогда! Разрешаю… — И, чуть помедлив, все же тихонько добавляет: — При Павле Ивановиче будете как у Христа за пазухой, за это я ручаюсь. Даже в рейде. Едва ли не надежнее, чем здесь.
Уже у самой двери я оборачиваюсь — чуть не забыл! Генерал все так же понуро стоит у стола, глядя в пустоту.
— Ваше превосходительство, один важный момент!
— Слушаю…
— Прикажите ограничить доставку центральных газет в армию. Тех, во всяком случае, где говорится о забастовках и стачках.
Не знаю, дошел до него смысл сказанного или нет, но, получив согласный кивок в ответ, я иду к двери. Утопая ногами в мягчайшем ковровом ворсе.
Выходя из кабинета главнокомандующего, немедленно ловлю на себе взгляды двух пар глаз. Такие узнаваемые в любом времени и месте и столь недружелюбные ко всякого рода выскочкам, даже сквозь тусклый свет настольной лампы. Ну, понимаю, да: сидишь тут, при штабе, наращиваешь задницу в тепле и уюте. После появляется такой вот я в звании поручика и открывает к генералу дверь пинком. Без записи, да еще и сидит часами… Завидно, блин!
