От этих невеселых слов становится вконец тошно. Все же, с усилием собравшись с мыслями, начинаю проводить ревизию событий, что меня сюда привели. За отсутствием в узилище ноута с хотя бы Вордом либо счетов, загибая на руках пальцы.
Начинаю с плюсов: я жив, черт возьми, что уже хорошо! Жив, и даже нужен (пока, во всяком случае) неким товарищам. Которые сейчас усиленно обсуждают вброшенную мною дезу… Стоп! Это уже минусы, а о них после. На чем я? Ага, жив, значит…
На этом месте сведение баланса прерывает усатая морда в открывшемся окошечке — ей-богу, хоть часы по ней сверяй. Сурово окинув взглядом помещение и не найдя ничего крамольного, морда исчезает. Неохотно и сожалеючи. Ленин в подобных случаях ускоренно жрал хлебную чернильницу, помнится. В которую было налито молоко, которым он писал письма на волю, которые… Кстати, меня всегда, с самого детства, удивляла одна деталь в сказочных россказнях о смекалистом вожде. О его тюремном времяпрепровождении, в частности. Если чернильница была из мякиша, то соответственно молоко должна была в себя впитывать? Как пить дать. А чем он тогда писал-то? А если, наоборот, засохшая, то… То хрен бы Ильич так скоро ее зажевал, пока жандарм с замком возится. Хруст стоял бы на всю тюрьму, да и зубы… Что-то здесь нечисто, в общем. Не найдя ответа на мучающую меня головоломку, я вновь возвращаюсь к самому себе. Ну его, этого Ленина.
Итак: жив! Загибаю один палец на руке. Затем… Второй палец загибается тоже достаточно быстро: у меня есть друзья. Ну, если и не друзья, то люди, которым я симпатичен и которые просто так тебя, а значит, и Родину, не сдают.
В последний раз я видел Мищенко перед докладом Линевичу, непосредственно у штабного вагона. Где меня и сцапали жандармы. И хоть напрямую тот мне этого и не говорил, но намеки Павла Ивановича о парадном мундире, его будущем отпуске и моем смартфоне, что отжал Рожественский…
Я переворачиваюсь на кровати под грузом мыслей. Продавленная сетка подо мной немедленно фальшиво выводит что-то похожее на «Боже, царя храни». Вот зуб даю…
Эти намеки, в том числе и плохо музицирующей кровати, означали только одно: генерал явно хотел преподнести меня тому, про которого сия песнь. Но… В отличие от рож, что в Морском собрании, сделать это не для себя. Сделать это для государства, которому тот предан всей своей жизнью. И жизнь свою за него и отдал в итоге… Через двенадцать лет.
Что предпринял Мищенко, когда обнаружил, что меня увели? Побежал обратно, к Линевичу, рвать и метать? Скорее всего. Но… Тот явно был в курсе событий. Иначе, без его санкции, хрен бы меня кто арестовал на территории, где главным является командарм… Да и что может сделать один, пусть и уважаемый в войсках, пусть и герой, но все же генерал… Когда на пути встают такие воротилы, как великий князь и государев наместник? Ответ: ни-че-го… Каким бы грустным для тебя, Слава, он ни звучал. Теперь ты один, Слава, и помогать тебе больше — некому.
Если бы кто-то знал, каких усилий стоит мне разжать уже загнутый палец!.. Последнюю надежду на то, что помочь мне сможет хоть кто-то… В итоге, после минутной внутренней борьбы, мне все же удается это совершить, и безымянный распрямляется. На жизнь надо смотреть трезво, Слава, и никаких иллюзий питать — не домлжно! Минус один…
Сколь я ни верчусь на кровати, сколько ни напрягаю мысли, плюсов больше нет. Нет вот, и баста! Настала пора перейти к минусам, а их — пруд пруди. Как бы ноги использовать не пришлось, за нехваткой рук!..
Неожиданный грохот пушки за окном явно обозначает какое-то время. Полдень давно минул, и, судя по свету из высокого оконца, скоро начнет смеркаться. Когда вошел в камеру, я первым делом, разумеется, попытался за него заглянуть, подтянувшись на решетках. Кроме глухой стены какого-то каземата по соседству, впрочем, не увидев за ним ничего, ровным счетом. Да и то — немедля был согнан оттуда грозным окриком: «Не положено!..» Эта падла за дверью, оказывается, подглядывала… Тоже мне вуайерист хренов…
Падла не заставляет себя ждать и сейчас, дежурно просовывая усищи внутрь. Впрочем, ругаться с персоналом заведения пока не входит в мои планы, потому я стоически терплю неудобства. Желание продемонстрировать средний палец или хотя бы ударить по локтевому сгибу приходится подавлять.
Дождавшись с улыбкой Франкенштейна, пока тот свалит (вряд ли он читал книгу Мэри Шелли, хоть роман давно и вышел в свет), я вновь углубляюсь в размышления. Тем не менее улыбаться, кажется, здесь никому не запрещено, потому — пшел вон!
Минусы… Самый большой из них — полнейшая неизвестность. То есть что со мной будет завтра, через час, через пять минут — я не могу даже предположить. Еще один, немаловажный — я соврал. Соврал так, что за это можно лишиться головы. На полном серьезе.
Я опять верчусь на сетчатом ложе, и на сей раз талантливая кровать выдает что-то вроде похоронного марша. Того самого, что Шопена…
Впрочем, то вранье было вполне осознанным. И если когда-то мне предстоит отсюда выбраться, господа хорошие… Но ложь есть ложь. А ТАКАЯ ложь, учитывая мое положение… Плохо дело, в общем.
Гигантский зевок прерывает умственные потуги. То ли от перенапряжения, то ли от обеда, которым меня потчевали… Но глаза неумолимо закрываются. Не устаю поражаться гибкости нервной системы! Где я только не спал за последнюю пару месяцев! Дрых без задних ног на «Суворове» после Корейского боя и первой контузии… Что немаловажно, перед сражением — тоже… С упоением младенца гулял по царству Морфея среди сопок Маньчжурии, когда по пятам шла японская армия и над головой рвалась шрапнель… Храпел как суслик после попытки похищения японской разведкой (кстати, тот сон, с влитой наркотой, был самым крепким и лучшим!), сопел как убитый в тюремном вагоне давеча… А теперь вот засыпаю в крепости Владивостока. В каком-то из фортов.
Глаза окончательно закрываются, и я вытягиваюсь поудобней в своем последнем осознанном действии.
