вернется. У нас тут котиков в обиду не дают…
Уже не слушая, бегу по двору и заглядываю под каждый куст. Пугаю ворон, расшугиваю бродячих котов. Ежесекундно ожидаю найти труп Цезаря, задранного блохастыми ублюдками.
— Если увидим, скажем! — доносится мне вслед. — Или Людке передадим…
Опустошенная, возвращаюсь домой через час прочесывания окрестных дворов. Опрошенные дети и прохожие ничего не видели. Решаю тут же писать объявление о пропаже. И молю высшие силы (в которые не верю), чтобы бродяга не попался псам…
В третий раз в квартиру я возвращаюсь без четверти десять, заклеив фонарные столбы, заборы и доски объявлений. В тщетной надежде еще раз осматриваю комнаты, но они по-прежнему пусты…
Цезарь никогда не сбегал… В отчаянии я даже звоню хозяйке. Спрашиваю, не заходила ли она днем, случайно выпустив кота. Та сдержанно интересуется произошедшим, высказывает соболезнования и надежду, что котик скоро найдется. Но
Ощущаю себя вымотанной, словно перекопала картофельное поле.
Несмотря на то, что ночь я провела в одежде, а утром проспала и обошлась без душа, сейчас сил лезть в ванну нет. Стягиваю джинсы и резко откидываю покрывало, поклявшись встать ровно в шесть, привести себя в порядок и сразу продолжить поиски.
Замечаю одно из банковских писем, завалившееся за край матраса. Тянусь за ним, пытаясь подцепить ногтями, но конверт соскальзывает меж стеной и кроватью. Беззвучно ругаясь, я тяну увесистую совковую конструкцию на себя, ложусь поперек и сую руку в образовавшуюся щель. Нащупываю, вынимаю письмо.
В зазор падает луч вечернего солнца. И я с удивлением обнаруживаю под кроватью следы кошачьих когтей. Хмурюсь, пытаясь вспомнить, когда это Цезарь взял моду точить когти об пол? Да еще и в столь укромном месте? Да еще и так глубоко, до стружки, но чтобы не слышала я? В тот же момент взгляд упирается в коричневый лакированный бок дээспэшной кровати, до этого отвернутый к стене…
Вероятно, когда-то узкое одноместное лежбище стояло иначе. Может быть, даже другим торцом к двери. Но сейчас его развернули так, чтобы не было видно оставленных гвоздем борозд (грубых, в мутных трещинках лака). А еще я понимаю, что рисунок вандала складывается в дурацкое:
Меня будто обливают родниковой водой. Задвинув кровать на прежнее место, я встряхиваюсь и все же решаюсь принять душ. Дрожа в ознобе (неужели простыла?), иду в ванную и включаю воду. Пока поток набирает температуру, задумчиво смотрю на широкий слив раковины.
Не успев отругать себя за слабоволие, вынимаю бутыль с «Кротом» и отмеряю заветный колпачок. Вспоминаю, сколько дней не выполняла условие Людмилы Павловны. Еще вспоминаю, что ни разу так и не воспользовалась «болотной смесью». Осторожно, чтобы ненароком не вдохнуть, открываю банку. Брезгливо присматриваюсь, не удержавшись от протяжного:
Масса действительно похожа на сушеную грязь. Или на печной пепел. В котором, к прочему, обнаруживаются перетолченные мушиные трупики, высовывающие из серой пыли где лапку, где слюдяное крылышко, а где и фасетчато-лупоглазую головку.
Подавив рвотный позыв, я ссыпаю добрую треть банки в унитаз. Туда же выливаю отмерянный колпачок прочищающего средства и еще примерно стакан. Прячу гадости в тумбу, опускаю крышку унитаза, щедро сливаю воду, сажусь и закуриваю. Меня трясет, мне тошно и противно. А еще я переживаю за Цезаря, и все остальное отходит на задний план…
Когда сигарета истлевает, бросаю окурок в огромный раковинный слив.
Из дома я выскакиваю чуть позже шести, успев-таки опередить волну влажной июльской жары. Снова обхожу окрестные дворы. Пытаюсь пробраться в подвалы, но все они заперты. Обшариваю помойки.
Опрашиваю утренних алкашей, еще не завершивших пятничный загул. Опрашиваю редких прохожих и даже экипаж ППС. Ни пьянчужки, ни дворники, ни таксисты Цезаря не видели. Дети, с которыми я беседую под подозрительными взглядами взрослых, тоже. В голове шумят размышления о Марине и ее умершем ребенке, о последнем билете до Ачинска и скатанных коврах… но жажда найти кота сильнее, и страх потери не дает связно мыслить.
Через три часа жара поглощает микрорайоны и окончательно лишает меня сил. Вспоминаю, что даже не выпила кофе. Возвращаться в квартиру нет никакого желания. Телефон молчит. Там, где неуемные дворники за утро оборвали мои объявления, я уже налепила новые.
Возвращаться не хочется, но меня греет мысль, что дворовые бабки могли заметить беглеца.
Могли, но не заметили… Радио «Лавочка» оставляет без новостей. Коты и вороны, ставшие неотъемлемой частью местного пейзажа, провожают внимательно и насмешливо. Словно знают что-то скрытое, но не спешат делиться.
Я хочу поплакать, но не позволяю себе.
Жарко. Грустно. Лень готовить. В миске Цезаря по-прежнему засохший корм. Я наспех споласкиваюсь в душе и усаживаюсь за ноутбук. Подаю объявление о пропаже кота (почему, овца, не додумалась сразу?!) на местные форумы и группы соцсетей. Затем пытаюсь работать, но выходит чушь, и я откладываю статьи на понедельник. Включаю сериалы. Смотрю серию за серией, не вникая в смысл и ежеминутно упуская нить повествования, и все
