загривком ощущаю, что на пороге мглы кто-то стоит. Кто-то невысокий, но плечистый.
Пытаюсь открыть окно. Дергаю шпингалеты, измазанные засохшей краской, ломаю еще два ногтя. И с обреченностью утопающего в полынье понимаю, что окно аккуратно заколочено. С губ срывается стон, затем тонкий вой. Подхватив табурет, я запускаю его в окно. В те самые стекла, что заменили после «удара футбольным мячом».
Табурет улетает в ночь, угодив на ненавистную лавочку. Осколки рушатся с оглушительным звоном; один отлетает и рассекает мне кожу на правом бедре. Бросаюсь к подоконнику, не обращая внимания на хрустальные зубы, впивающиеся в ступни. Высовываюсь, локтем отшибая иззубренные фрагменты, гильотинами торчащие вокруг головы. Молю, воплю, голошу на весь двор.
Но тот пуст и тих, как полуночная деревенская околица.
И когда я замолкаю, чтобы набрать в легкие новую порцию воздуха, за спиной раздаются шаги. Влажные, босые шаги по гладкому оргалитовыму полу.
Оборачиваюсь медленно, словно погруженная в кисель невыносимого транса. Я не хочу смотреть. Я вообще не верю в происходящее и не хочу смотреть. Но у меня нет выбора, и я поднимаю взгляд.
Кожа у Шлепушки синеватая и полупрозрачная, будто протухшая говяжья синюга. Сквозь нее проступает вялоподвижная масса, которой напичкано существо. Содержимое тела похоже на колышущиеся водоросли. Или стаю сонных угрей… Липкая субстанция шевелится, едва удерживаемая пленкой в пятнах маслянистых разводов.
У него одна нога, узловатая и тощая, с огромной ступней. Небольшое тело почти скрыто громадной копной разноцветных волос. Волос жестких, как проволока, не теряющих объема даже от покрывающей их влаги и тины. Волос, которые осмелевшие люди перестали сжигать и научились смывать в канализацию через раковины или ванны. Космы достигают середины единственного бедра, скрывают грудь, плечи и лицо. Сквозь заросли видны только глаза — круглые, зеленые, с вертикальными зрачками. И тонкие пальцы, бледно-розовые, как свежее рыбье мясо…
Перехватив мой взгляд, Одноногий Гришка на мгновение замирает. Затем снова издает протяжный кошачий рык, приседает и легко прыгает (
Кричу так, что обрываю голосовые связки.
Кромсая ступни бритвами осколков, я прыгаю в разбитое окно…
Мой галантный психиатр перестает делать записи. Тает, ускользая за горизонтом внимания, и превращается в трухлявый пень. В пышущее жаром окно доменной печи. В шляпку ржавого гвоздя.
Дальше я не помню. Ни тогда, ни сейчас.
Нет! Нет…
Стены окончательно растворяются, будто сахарная пленка под ударом ливня. Падаю. С кресла, сквозь пол, этажи и времена. Как и раньше, я не хочу верить. Поскуливаю, затем жалобно вою. А следом приходит бездна.
Лежу на огромном, мягком и податливом, но одновременно костлявом, далеко не сразу сообразив, что под моей спиной многослойный ковер из человеческих тел. Тут взрослые, дети, старики, мужчины, женщины и даже домашние животные. Это — один из кругов моего персонального ада, в который я никогда не верила. А может, ада коллективного, каким его и описывали попы.
Вокруг меня люди, носящие нательные крестики. И полумесяцы, и могендовиды. Да и неверующие тоже здесь — упертые, полагающиеся лишь на мощь человеческого интеллекта, науку и ее превосходство. Гришке безразлично, кого забирать…
В антрацитовом небе парит огромная белая луна. Полная, ослепительная, царственная. Изучая ее диск, я узнаю в нем огромный слив раковины. Наблюдаемый изнутри.
А затем из отверстия мне в лицо начинают сыпаться гигантские обрезки ногтей и рыжеватый снегопад сбритой щетины.
Пытаюсь кричать. Зову на помощь. Хочу предупредить того рыжего, кто сейчас наверху, чтобы бежал. Я хорошо знаю, что мои крики и мысли способны разбудить Шлепушку раньше срока, но все равно надрываюсь что есть мочи. Слышу эхо отчаянных воплей, гуляющее по канализационным трубам. Слышу, как мужчина вовне усмехается и сетует на ужасную акустику санузла. Вижу огромную тень, косматым пауком пробирающуюся по куполу моего личного небосвода.
Чуть позже дыра-луна начинает медленно мироточить. Сочится темно-розовой жидкостью, густой и вязкой, тягуче льющейся на живой ковер. Эта полупрозрачная слизь, состав которой мне хорошо известен, странным образом заставляет меня замолчать. Лепит рты всех, составляющих живое упругое ложе. Но я точно знаю, что однажды человек над сливом забудет
