у меня есть, как и понимание, что среди заемщиков не бывает лиц моложе 18. Открываю «Одноклассников», «Контакт» и «Фейсбук». Листаю сайты, ввожу имена. Пусто. Пусто. Пусто…
И совершенно внезапно нахожу «контактовскую» страничку Марины Горяновой. Миловидной, но неказистой девушки лет двадцати; из числа моих сестер по несчастью, за которыми в школе ухаживал один единственный ботаник.
На первый взгляд профиль банален и убог, пестрит фотографиями котиков, малышей и цветочков. Сотни репостов из групп о воспитаниях детей, мудрые цитаты, афоризмы о мужских изменах и немного классической музыки. Однако самое верхнее послание на «стене»…
Меня парализует.
Я натужно дышу, убеждая себя, что это совпадение. И вообще обладательницей плебейской странички может оказаться вовсе не та Марина Горянова. Но текст… три десятка репостов… четыре с лишним сотни комментариев от тех, кто открыто насмехается или хочет помочь. Яростно потерев глаза, перечитываю:
Дальше читать не могу, потому что глаза застилают слезы.
В голове морским прибоем шумит: срочно позвонить Елене или написать ей… может быть, обратиться в полицию… или обсудить находку с Людмилой Павловной. Но сил сделать хоть что-то из задуманного у меня нет. Я валюсь на кровать, а в носу стоит запах испортившейся курицы. Засыпаю поверх покрывала, как была — в джинсах и рабочей блузке.
Мысли скачут резиновыми шариками в железной бочке. Мне не сосредоточиться, на пустом листе электронного документа ни строчки. Фотоснимки тоже выходят дерьмовыми, бездушными. Уже в четыре часа покидаю отведенный на ГРЭС кабинет.
Не здороваясь, миную бабушек на лавке. Магазинный пакет несу так, чтобы нельзя было даже примерно угадать содержимое. Уже на подходе к крыльцу едва удерживаюсь от пинка, которым хотела убрать с дороги одну из шелудивых тварей, недостойных называться котами.
Я так и не решила, как поступить с полученной информацией. Как сопоставить факты? Ведь я же журналист (пусть и не Гэри Уэбб или Артем Боровик)! Но какие сделать выводы, чтобы не прослыть паникершей? Как отшелуш
Пока я точно знаю, что до меня здесь жила молодая мамаша. Скорее всего, та самая Горянова. Жила с сыном, чью игрушку я нашла во время уборки. Неужели Людмила Павловна сказала правду, и мальчик умер прямо тут? На этом, например, кресле? Или на моей кровати? А может, к его смерти имеет отношение неказистая Мариша, затем решившая замести следы и сбежать в деревню? И что, в конце концов, было на скатанных коврах, к которым мне запретили прикасаться?
Домыслы дробятся, как зерна в кофемолке. Истончаются и мешают воспринимать реальность. Но я пытаюсь думать и просчитывать. До тех пор, пока не захожу на кухню…
Еда Цезаря не тронута с утра, подсохла коркой. Глядя на нее, я больше не могу унять коленную дрожь, а сознание овевает сквозняком недоброго предчувствия.
— Цезарь, малыш? — нетвердым голосом зову я и захожу в спальню. — Ты не заболел?
Форточка нараспашку. Я знаю, что снаружи куда жарче, чем в квартире. Но если днем не проветривать, то к вечеру от неимоверной духоты можно блевануть…
— Малыш, ты где? — спрашиваю я. Зная, что увижу лишь комки пыли, опускаюсь на колено. — Ты чего не поел?
Под кроватью пусто. И в комнате с телевизором тоже. И в кладовке.
Меня охватывает страх. Не надуманно-мистический; не послевкусие еще не выветрившегося ночного кошмара.
— Цезарь!
В квартире моего кота нет. А это означает…
Едва не забыв тапки, вылетаю из подъезда.
Старухи, оккупировавшие лавку, смотрят, как на завзятую наркоманку.
— Мой кот… — давлю я сквозь побелевшие губы. — Женщины, вы моего кота не видели? Вообще новых котов тут не видели? Он серый такой, с полосками, на хвосте пятно белое, лохматый…
Бабульки переглядываются, а затем слаженно мотают седыми головами.
— Нет, дочка, не видели, — отвечает худышка в коричневом дождевике, неуместном в лютую жару. — Погулять, небось, вышел. Не переживай,
