смеялся…
И представляется мне вдруг великое оледенение планеты: тундра на экваторе, надвинувшиеся с полюсов снежные шапки, вросшие в лёд хитиновые скорлупки иномарок. Что, интересно, станется с людьми? Вымрут? Нет, пожалуй, не все. Мы, горожане, конечно, вымерзнем, негры там и прочие теплолюбивые – тоже… А вот чукчи выживут. Чукчи, эвенки, алеуты… Потому что морозоустойчивые. Откочуют в экваториальную тундростепь, размножатся и будут себе жить припеваючи. Так что не стоит их поголовно цивилизовывать – пригодятся ещё…
Увлечённый апокалиптической картиной, иду и даже не подозреваю, что видение-то моё пророческое и что сбудется оно уже завтра. Нет, речь, разумеется, не об оледенении – беда придёт такая, какой не ждали, а вот насчёт уязвимости рода людского – очень похоже, очень… Как в воду глядел.
Вот и родная стекляшка. У дверей сидит и смотрит на меня уличная собачонка с шевелюрой, как у философа Шопенгауэра. Дать мне ей нечего. Вхожу – и первое, что слышу из угла: хриплое восторженное «ы-ы!..», произнесённое не на выдохе, а на вдохе.
– Пешком, что ли, шёл? Я его тут сижу жду, ни капли ещё не принял…
Врёт нагло! Раз «ы-ы!..» – значит, успел.
– Мне за тебя стыдно! Как ты пьёшь?
– Гомеопатически.
Да. Вот в этом пункте жизненной философии мы с Анатолием решительно расходимся. Он глушит водку залпом, я же употребляю её аптекарскими дозами. Что-то вроде наглядного доказательства апории Зенона. Сперва Ахиллес отпивает половину стопки. Затем четвертушку. Затем одну восьмую. Затем одну шестнадцатую. Из чего следует логически неопровержимый вывод: стопку Ахиллес никогда не допьёт.
– Гомеопатия – продажная девка империализма! – оглашает Толик на всё кафе. – Её лженаукой признали!
– Кто?
– Академики! Не слышал, что ли?
– И похмеляться запретили?
– Это почему?
– Ну вот! А ещё врач! Основной принцип гомеопатии – лечи подобное подобным.
Немногочисленные завсегдатаи стекляшки прислушиваются с ухмылками. К нам здесь давно привыкли. Странно, ей-богу! По отдельности каждый из нас – мрачная неразговорчивая личность, а сойдёмся за бутылкой – можем и балагурами прослыть.
Юмор у нас, правда, черноват, но это естественно, так что оптимистам к нам лучше не подсаживаться. Очень уж они хвалить себя любят, а за нашим столиком этот номер не пройдёт.
Происходит всё примерно так.
– Знаешь, что я в себе главное ценю? – грозно вопрошает третий лишний. – То, что я – честный человек!
Не люблю пьяных склок, поэтому сижу молчу. Но Толика-то не удержишь! Производит свой хриплый вдох, радостно вытаращивает успевшие поголубеть глаза:
– Ты – честный? Да честные все удавились давно!
Дальше, понятное дело, обида, выяснение отношений, опасная жестикуляция. Поражаюсь я Толику. Взрослый дядя, патологоанатом, а нарывучий – сил нет! Рассказывает:
– Возвращался ночью. Подкрались сзади – и тресь по балде! В отместку, понял? Кожу на затылке рассекли… Хорошо, дома специалист: жена – гинеколог! Зашила…
Слава богу, никто к нам сегодня не подсаживается.
Странные дела творятся в нашей камере смертников: оптимисты – обидчивы, а пессимистам всё по барабану. По-моему, мы с Толиком ещё ни разу не поссорились. Ну скажет порой гадость – и что с того? Если правду сказал – чего дуться? А если соврал – тем более не на что…
Не помню где, но прочёл я однажды, что, когда ребёнку снятся кошмары, надо попросить малыша нарисовать ночное чудище, а потом добавить ему рожки, очки, усики… И страшное становится смешным. Нормальные граждане обычно поступают так с портретами политических лидеров. А мы вот – со всем мирозданием сразу.
Нельзя ни к чему всерьёз относиться. А иначе будет как с Димкой. Ох, Димка, Димка…
– Димку помнишь?
Хриплое «ы-ы!..» на этот раз звучит возмущённо:
– Это который у меня на даче фидер украл?
– Ну да…
– Так он же повесился!
– Да знаю… Слушай, а он у тебя не выпытывал, зачем живём?
– Ещё как!
