На солнце или в тени (сборник)

большее. Даже ребенком я был заворожен этими образами внутри образов. Автор Поль Маргерит пишет сценарий для пантомимы, в которой актер Поль Маргерит играет Пьеро, который играет себя самого и свою жену, воссоздавая событие, в котором клоун становится убийцей, а его жена – жертвой.

Сначала, еще в одиночестве, Пьеро мучительно размышляет о том, почему он должен убить жену. Она его унижала. Она им пренебрегала. Хуже того: она завела любовника. Она предала Пьеро, превратила его в рогоносца, в посмешище. Потом он обдумывает варианты, как ему ее убить. Может, взять веревку и задушить? Но он представляет ее лицо, посиневшее, с выпученными глазами и вывалившимся языком… Нет, это невыносимо. Зарезать ножом? Слишком много крови. Реки крови. Отравить? Будут судороги и рвота. Застрелить? Слишком шумно. Соседи услышат и вызовут полицию. Перебирая в уме варианты, Пьеро мечется, как в лихорадке, спотыкается и ушибает ногу. Видно, что ему больно. Он снимает башмак, растирает стопу и начинает смеяться, невзирая на боль, которую пытается унять. Он щекочет себя и смеется – истерично, отчаянно. И вдруг умолкает. Теперь он знает, что делать.

– А дальше – гениально, – говорю я клоуну, сидящему напротив. – Вы сыграли гениально. – И я словно вновь вижу ту пантомиму – как Маргерит с поразительной достоверностью изображает их обоих, Пьеро и его жену, лежащих в постели, воплощаясь попеременно то в него, то в нее. Я вижу, как клоун привязывает жену к изголовью кровати, стаскивает с нее чулки и щекочет ей ступни. Она смеется и плачет, смеется и плачет, а потом содрогается и умирает в агонии непрестанного рефлекторного смеха.

Хотя смех и слезы передаются средствами пантомимы – совершенно беззвучно, – вся сцена убийства отдается оглушительным, страшным звоном в моей голове двенадцатилетнего мальчика. А когда Коломбина умирает, в голове, в мозгу нынешнего взрослого человека, уже мелькает мысль…

Я боялся ее. Прятался от нее. И теперь она меня настигает.

Я не слышал себя, пока говорил, обращаясь к Пьеро на открытой веранде в Ницце, но когда вдруг умолк, то услышал свое молчание. И в том маленьком театрике в Вальвене, когда Коломбина уже мертва, я внезапно вижу другую пантомиму, и она разыгрывается рядом со мной.

Повернув голову, я смотрю на отца.

На его мускулистую тушу. На его красный раздутый нос заядлого выпивохи. Рыхлый, рябой красный нос. Но при всем том мой отец был человеком неглупым. Торговал биржевыми акциями. В чем-то даже был тонкой натурой. Отец пугал меня и завораживал. Вот и сейчас, я смотрю на него с обожанием и страхом. В тот день он надел черный шерстяной костюм и рубашку с большим отложным воротничком из черного атласа. Он полностью сосредоточен на происходящем на сцене. Весь поглощен действием. Отец часто водил меня в театр.

Он чувствует, что я на него смотрю.

Зрители в зале ахают и смеются. Пантомима на сцене идет своим чередом, но отец поворачивается ко мне. Наши взгляды встречаются. Я не понимаю, что отражается в его глазах, но они горят тем же лютым огнем, каким горели секунду назад, когда он смотрел на Пьеро.

Я отвожу взгляд.

Тот вечер в театре. Это мой последний вечер с отцом. Больше я никогда в жизни его не увижу.

На следующий день моя мама мертва – у нее свернута шея.

Отец бесследно исчез.

Я борюсь с этими воспоминаниями. Широко открываю глаза, пытаясь вернуться к реальности. Веранда отеля «Сплендид» в Ницце. Китайские фонарики. Сумерки цвета берлинской лазури, только что растворившиеся в темноте. Клоун. Хмурый, суровый клоун. Я чувствую, как мои губы растягиваются в фальшивой улыбке, будто я тоже клоун, который пытается как-то отвлечь испуганного ребенка.

И тут Пьеро открывает рот.

– Иди к ней, – говорит он. У него хриплый, надтреснутый голос. Голос, подточенный болезнью, или травмой, или, может быть, севший от длительной нагрузки. Я думаю: Когда-то он был театральным актером. Но потерял свой инструмент и поневоле стал мимом.

Он передергивает плечами. Его раздражает, что я медлю.

– Будь осторожнее, – говорит он. – Тебе надо к ней.

Его рот, обагренный алой киноварью, застывает в хмурой усмешке.

Я понимаю. Внутри все сжимается. Каким же я был дураком!

Я уже на ногах. Пробираюсь к выходу с веранды, лавируя между другими посетителями ресторана, мужчинами в вечерних костюмах, женщинами с оголенными плечами, захожу в холл гостиницы, иду к лифту, скользя по мраморному полу, стараюсь не бежать, изо всех сил сдерживаю себя. Мое лицо. Оно застыло маской мима. Кажется, кожа натянута до предела. Я думаю: Эти люди за столиками между коринфских колонн, люди с бокалами в руках, люди, занятые разговорами, мельком глядящие на меня, – они что-то знают? Известно ли им, что скрывается за моим яростным молчанием? Не встречались ли здесь, в ресторане, Соланж и Леклер – нагло и беззастенчиво? Не брала ли она его за руку у всех на глазах?

Я прибавляю шаг. Огибаю конторку портье, заворачиваю в коридор, ведущий к решетчатой металлической двери лифта. Кабинки нет. Я решаю не ждать, а подняться по лестнице. Мчусь наверх, перепрыгивая через две ступеньки. Я быстр и силен, я стремителен, как огонь, что пылает в моей груди. И вот я уже в коридоре, уже иду к нашему номеру.

Но, подходя ближе к двери, я резко замедляю шаг. Если она мне неверна, не надо, чтобы она слышала, как я подхожу. Я застану ее врасплох, разоблачу. Я замираю на месте. До двери всего два шага. Но я жду. Пытаюсь отдышаться. У меня дрожат руки. Мне надо успокоиться.