Небесный огонь

замерзли, ими двигали не Сюры, а навязанная воля зла и ярости кромешной. Шлем у одного свалился; лысым странный был воитель, и на темени алела вмятина, с какой не смог бы человек ни дня продюжить, а не то чтобы сражаться…

«Вот они какие – бесы», – понял багалык смятенный. Подмечал он в то же время всякое вокруг движенье. Всплыл в мозгу отцовский голос: «Разве это так уж много – поместить всего лишь землю, небо и стрелу во взгляде?»

И не дал Хорсун чертякам торжеством скупым отметить замороженные лица! На дыбы Аргыс взвихрился. Как на добром сенокосе, слаженно взялось оружье бить по кругу нападавших, с плеч обоих справа влево, и добавились прорехи на телах плешивых бесов! Конь прорвал кольцо и прыгнул высоко в кипучий воздух. Тотчас напролом с наскока, развернувшись разъяренно, в окруженье навалился. Колошматили копыта нелюдей, бегущих молча, и людей обычных, с криком кинувшихся врассыпную… Упивался славной схваткой конь, обученный для боя, красный, как огонь и солнце, цвета крови и сраженья!

Громыхая, подоспело латной конницы железо, вклинилось с концов обоих в разнесенные оравы. Чужаки замолотили булавами, топорами, искривленными дугою, пиками с резным закраем, что в телах оставить жаждут рваные косые раны… К неприятелю спешили столь же грузные отряды – на копье поддеть кольчугу, выбить из седла на землю, пусть враги уже не встанут в слишком плотных и бурливых, сумасшедших волнах битвы!

Сталкиваясь с буйной силой, замертво валились люди. Каждый шаг тут был отважен, и на каждом оставались не познавшие победы… Зацепившихся за стремя волокли куда-то кони, и повсюду вырастали груды битого железа, горы раненых и трупов. Незаметно все смешалось, строев спутанные крылья бушевали в общей куче, в грандиозной рукопашной, как в мунгхе осенней рыба. Взблескивая в дымном солнце чешуей брони тяжелой и короткими лучами – перьями клинков разящих, в бешеном кутце кишели люди, кони… кони, люди… Поле превратилось в мису, где на всем его пространстве в месиве сплошном, невнятном, круг ытыка завертелся супротивными слоями. Где-то мало, где-то густо, не понять, кто отступает, кто бросается в атаку или держит оборону… Мощно грохали табыки! Непрестанный стук и рокот, треск мечей, булав удары, стон последний, крик предсмертный уносило в горы эхо…

Души мертвых, не свободных от лежащей мирно плоти, наверху неслись бессильно пламенными облаками… А на них летала кругом над измученной землею царственная дочь Элбиса – дух сраженья, дева Слова! Как она была прекрасна!.. С развевающейся гривой смоляных волос и дыма, с исступленными глазами, так и мечущими искры! Губы алые, как рана, зубы снежные, а руки – ярко-красные по локоть! С хохотом и гулкой песнью мчалась страшная невеста, что единственной женою всем героям стать мечтает!

Это был великий праздник – свадьба дикая Элбисы!

* * *

Солнце поднялось высоко – красное с желтыми пятнами, точно днище медного ведра из-под крови. Рукопашная порядком измотала обе армии. Казалось, та и другая колеблются на краю разгрома. Сплоченные ряды давно превратились в неопрятные кучи. Если с гор смотреть, напоминали раздавленные муравейники.

Потери лобовых атак обескровили передовую эленскую пехоту. Лучников и копьеносцев подкрепила легкая конница, но для половины ее, утраченной в перестрелках и прямых столкновениях, время уже летело в прозрачную небесную коновязь. От тяжелого конного войска вместе с воспоминаниями осталась примерно шестая доля… В толпы защитников, громя и круша, вламывался куда лучше сбереженный бронированный отряд врагов, сохранивший наступательное преимущество.

Несмотря на то что неприятель понес больший урон, силы были неравными. Противник превосходил в числе и медленно, но верно брал верх. Враги продавливали и раздирали линию обороны у ведущего к воротам пологого склона, продвигаясь к нему с неуклонным упорством. Бойцы, истощенные настойчивым натиском, держались из последних сил и с мига на миг ожидали решительного удара. Горячая кровь обжигала ратников внутри и снаружи, напоминая им о стремлении любого создания выжить. Тела же, запущенные в сечу, как самострелы, влитые в нее, словно штормовые волны в валы, выкладывали все свое воинское мастерство и терпение до завершающих жизнь корчей.

Крутился ытык войны. Из стычек лепилась битва, из маленьких смертей вырастала большая; преходящее становилось вечным и плавно перетекало одно в другое.

Рукоять сабли, вырванная из груди ратоборца, еще содрогалась в руке, а во вражьем горле уже гудело, покачиваясь, древко только что просвистевшего копья молодого тонгота. Над тонготом же занес меч пришелец. Прыткий парень, присев, увернулся вбок и левой рукою умудрился сильно дернуть ногу противника вверх. Тот подался назад и, не сумев удержать рокового замаха, врубил меч в собственное колено! Но раненый вряд ли почувствовал боль, да и раненым уже не был, потому как шею его от уха до уха перерезало лезвие болота пролетевшего мимо всадника. И всадник немедля рухнул на скаку с переломанной от брошенной палицы спиной. Здоровенному воину, что ринулся за своей палицей, умирающий ботур, на земле лежа, успел приподнять снизу кольчугу на животе и проткнуть печень батасом. Враг нагнулся, да так больше и не встал. Батас и палица, безмятежные отныне, упокоились рядом…

На дороге в подступах к откосу сосредоточилась основная часть битвы. Чьи-то головы, мешаясь под ногами, скатывались с уклона. В центре крепкого еще остатка вражеского строя живой скалою возвышался сумрачный великан шаял с огромными булавами в обеих руках. Пегий битюг, похожий на заросший отавою холм, был под стать хозяину и угрюмо ворочал кровяными глазищами, тряся косматой гривой. Верзила тяжко шевелил булавами, готовясь к штурму ворот.