Долгий путь к маленькой сердитой планете

В настоящий момент доктор Шеф выкладывал старые мысли, которые надежно хранились в его сознании. Как-то раз Киззи обвинила его в том, что он «закупоривает свои чувства», но это была чисто человеческая концепция – предположение, будто можно спрятать свои чувства и сделать вид, будто их нет и в помине. Доктору Шефу было прекрасно известно, где именно находятся все его чувства – каждая радость, каждая боль. Ему не нужно было навещать их все разом, чтобы вспомнить об их существовании. Он никогда не мог понять навязчивое стремление людей «быть счастливыми». Ни один разумный вид не может поддерживать ощущение счастья постоянно, точно так же как никто не может постоянно испытывать гнев, скуку или скорбь. Скорбь. Да, именно это чувство ему нужно было разыскать сегодня для Розмари. Доктор Шеф не бежал от своей скорби, не отрицал ее существование. Он мог изучать свою скорбь со стороны, подобно зоологу, наблюдающему за животными. Доктор Шеф приветствовал, принимал ее, признавал то, что она никуда не денется. Скорбь была такой же неотъемлемой его частью, как и любое приятное чувство. Быть может, даже в большей степени.

Проворковав о готовности, доктор Шеф сосредоточил внимание на голосовых связках, заставляя их работать в унисон. Глядя Розмари в зрачки, окаймленные белизной глазных яблок, он заговорил:

– Наши виды сильно отличаются друг от друга. У тебя две руки, а у меня – шесть. Ты спишь на кровати, а я сплю в ванне. Ты любишь мек, а я – нет. Множество мелких отличий. Однако у груммов и людей есть одно очень большое сходство, и это наша способность творить жестокости. Из чего вовсе не следует, что мы плохие по своей сути. Я считаю, что намерения у наших видов хорошие. Но, оставшись наедине со своими страстями, мы склонны совершать отвратительные поступки. Единственная причина, по которой люди перестали убивать друг друга в тех же масштабах, как и прежде, на мой взгляд, это то, что ваша планета умерла раньше, чем вы смогли довести дело до конца. Моему виду в этом не так повезло. Груммы встречаются так редко потому, что нас во всей галактике осталось всего около трехсот.

Розмари поднесла руку к лицу.

– Я очень сожалею! – пробормотала она. Такой чисто человеческий жест – выразить сострадание через извинение.

– Я отношусь к этому спокойно, – продолжал доктор Шеф. – Это дело наших собственных рук. Наше вымирание не явилось следствием природной катастрофы или медленного движения эволюции. Мы сами убили себя. – Он принялся рассуждать вслух, раскладывая все по полочкам. – На протяжении многих поколений наш вид воевал сам с собой. Почему – я не могу тебе объяснить. О, историки выдвигают самые разные теории и гипотезы. Однако то же самое можно услышать везде: разные верования, разные культуры, территории, нужные всем. Я родилась в этой войне. И когда пришел срок, я приняла в ней участие в качестве врача.

Тогда я была не таким врачом, какой я сейчас. Я не устанавливала дружеских отношений со своими пациентами. Я не вела с ними долгие беседы о диете и о том, как им следует обновить свои иммуноботы. Моя задача заключалась в том, чтобы как можно быстрее залатать умирающих солдат, чтобы они смогли вернуться на передовую и продолжить убивать.

Ближе к концу «посторонние» – приблизительно так мы называли своих врагов – начали применять боеприпасы под названием… – Он загудел, стараясь подобрать подходящее слово в клиппе. – «Резаки для органов». Понимаешь, «посторонние» были обособлены от нас… от нашей группировки так долго, что у них развились отличия на генетическом уровне. И «резаки для органов» были запрограммированы настраиваться на наши генетические маркеры. Если такой боеприпас по ошибке поражал «постороннего», он, конечно, причинял вред, но это было не страшнее обыкновенного пулевого ранения. Однако, если «резак для органов» попадал в одного из нас, автоматически включалось его истинное предназначение.

– И какое же? – со страхом спросила Розмари.

Доктор Шеф уставился в иллюминатор, однако звезд он не видел.

– Умение делать дыры. «Резак» путешествовал по внутренностям пораженного существа в поисках каких-нибудь жизненно важных органов. Он не останавливался до тех пор, пока жертва не погибала. И вот, скажем, солдат получает ранение в конечность. Если бы это была обыкновенная пуля, рана незначительная. Но если речь идет о «резаке органов», раненый погибнет в течение… о, получаса. Возможно, тебе покажется, что полчаса – не такой уж большой срок, но когда у тебя внутри движется маленький кусок металла, разрывающий ткани…

Нахлынувшие воспоминания едва не смыли доктора Шефа из его наблюдательного пункта, откуда он со стороны взирал на происходящее. Они тянули его, умоляя прекратить сопротивление. Но доктор Шеф не сдавался. Он не был пленником этих воспоминаний. Он был их хранителем.

– День за днем ко мне доставляли солдат, в теле которых продолжали свою работу «резаки органов», и я должна была выгонять этих смертоносных червей. Как правило, я действовала слишком медленно. Впрочем, то же самое можно было сказать про всех врачей. Понимаешь, «резаки» излучали особые сигналы, которые делали их невидимыми для наших сканеров. Нам приходилось искать их на ощупь. В конце концов мы пришли к выводу, что быстрее и гуманнее сразу же усыплять жертвы «резаков». – Вспоминая эти омерзительные кровавые картины, доктор Шеф с отвращением втянул щеки. – Я ненавидела «посторонних» за эти «резаки». Люто ненавидела. Это чувство было ужасным. Я считала «посторонних» дикими зверями. Чудовищами. Чем-то… чем-то низменным по сравнению со мной. Да, низменным. Но ты уже сама догадалась, что произошло дальше, да?

– Вы тоже начали применять «резаки», правильно?

– Совершенно верно. Но на самом деле все было гораздо хуже. Я узнала, что первоначально «резаки» были нашим изобретением. Просто «посторонние» украли эту идею до того, как мы смогли доработать ее до конца. Они лишь поступили с нами так, как мы сами собирались поступить с ними. И тогда я