внутренней темницы наивного дурака – себя самого, такого, каким был в детстве, когда всякий цветной леденец мог стать единственным смыслом жизни, а воссоединение с ним – пришествием на обетованную землю. Этот бедный дурак, малолетний охотник за разноцветными леденцами, совершенно не годится для жизни среди людей, зато в магии без него не обойтись. Потому что в хороших руках его воля несокрушима и способна на невозможное. А у меня хорошие руки – теперь, после того, как леди Сотофа Ханемер показала мне, как с ними управляться.
Я сидел на крыше, одну за другой развязывал незримые нити в своей темноте, зачарованный причудливой красотой их узлов, наблюдал, как отчаяние, желание и воля переполняют меня до краев, выплескиваются наружу, заполняют собой все пространство вокруг, и оно явственно хохочет, довольное, что его взяли в игру, и вот сейчас…
А потом исчезло все. Я ничего не видел, не слышал, не ощущал, ничего о себе не помнил, но при этом продолжал осознавать происходящее, фиксировать: «не вижу, не слышу, не ощущаю, не помню, не понимаю, я – есть». И это оказалось так неожиданно прекрасно, что было бы кому задохнуться от счастья и облегчения, задохнулся бы непременно, здесь и прямо сейчас, но огненная точка, которой я стал, вернее, был всегда, сам того не понимая, способностью задыхаться от чего бы то ни было не обладала. Она могла только пульсировать в определенном ритме – такой способ хохотать, сложившись пополам, специально для сияющих точек, больше никому не подойдет.
Именно смех стал для моего сознания мостом ко всему остальному, в первую очередь, к памяти, потому что, смеясь, я думал: «Теперь ясно, почему она говорила, что ходит на Мост Времени отдыхать», – и одновременно вспоминал, кто такая «она», что такое Мост Времени, почему я оказался здесь и что это, собственно, за зверь такой – я. И чего мне надо. И где это взять.
Дело было за малым – создать себя заново. Когда и где пожелаю, потому что, как совершенно справедливо говорила леди Сотофа, небытию все равно, оно спорить не станет. А иных оппонентов у меня сейчас нет.
Я не знал ни точной даты, когда мне следовало оказаться в комнате моего друга в резиденции Ордена Дырявой Чаши, ни, тем более, момента, когда там не будет его самого. Но пока стоишь на Мосту Времени, стертый с лица всех мыслимых земель, несуществующий, но по-прежнему обладающий сознанием, прицелиться, оказывается, очень легко. Потому что с такой немыслимой дистанции всякая жизнь видится бесконечной подвижной сияющей нитью, где уже случившиеся события похожи на крупные узлы разной степени запутанности, а предстоящие – на бледные звезды, то разгорающиеся, то гаснущие, постоянно меняющиеся местами, вспыхивающие фейерверками, распадающиеся на множество других, таких же призрачных звезд. Теперь я с уверенностью могу сказать, что всякое будущее гораздо красивее любого прошлого – с точки зрения стороннего наблюдателя, которого, разумеется, нет.
Однако сейчас меня интересовали не туманные звезды, а туго затянутые узлы, вернее, только один, самый большой из них, выглядевший так, словно в этом месте на живую тонкую нить небрежно намотали какие-то дополнительные обрывки толстых, плохо гнущихся шнуров. Ясно, что мне надо осуществиться перед тем, как этот узел будет завязан, буквально в миллиметре от него; я почти ощутил, как тянусь и хватаюсь за этот участок нити еще не осуществленной, но уже очень цепкой рукой.
Теперь оставалось дождаться, когда за мной придет так называемый Первый Ужас Небытия. Термин этот придуман древними путешественниками по Мосту Времени; они, надо понимать, были очень крепкие ребята, если уж их выдержки хватало на то, чтобы пережить не один, а несколько таких Ужасов – моментов, когда до впавшего было в эйфорию сознания доходит, что существование в условиях абсолютного отсутствия всего остального невозможно, и его вот-вот поглотит, уже начало поглощать небытие.
Практическая польза этого Ужаса несомненна: дикий, ни с чем не сравнимый страх перед полным и окончательным угасанием заставляет сознание путешественника по Мосту Времени задействовать всю свою силу, включая тайные ресурсы, о которых он сам не подозревал, и вернуться наконец к жизни тогда и там, где было задумано. Вот и я обеими руками вцепился в сияющую нить чужой жизни, как в единственную, хоть и несуществующую возможность снова быть.
Почти теряя сознание и одновременно наконец приходя в него, я внес в свой маршрут последнее необходимое уточнение, нарисовал перед внутренним взором простую, четкую картину: комната, в которой нет ни одного человека, зато есть живой серебристый лис. Хотел представить его спящим; сперва так и получилось, но потом воображаемый зверь открыл глаза, зевнул, встряхнулся и вспрыгнул на низкий широкий подоконник. Ладно, как ему будет угодно, пусть.
Когда я оказался в просторной светлой комнате, практически погребенной под грудами сваленных в кучи вещей, по большей части, совершенно непонятного мне назначения, серебристый лис действительно сидел на подоконнике среди баррикад из книг и тетрадей и настороженно косился на невидимого меня. Зверя, как и нюхача не проведешь – уж если ты есть, он тебя унюхает, к пророку не ходи.
Зная свое короткое дыхание, я опасался, что действовать после всего пережитого мне будет очень трудно. Потому что обычно я и от гораздо меньших потрясений надолго выхожу из строя. Но оказалось наоборот – все вдруг стало невообразимо легко.
Например, мне не пришлось оглядываться по сторонам, желая убедиться, что Шурфа в комнате нет. Я и так это знал. Более того, ощущал его присутствие на небольшом, но вполне достаточном расстоянии, и даже число разделявших нас каменных стен мог назвать, не задумываясь: три. Скорее всего, он был где-нибудь в ванной; впрочем, уточнять я не стал, потому что сделавшееся безошибочным чутье подсказало мне главное: его воля пока удерживает тело в определенной точке пространства, намерение переместиться еще не сформировано, а если оно возникнет, я почувствую и это. И успею
