как исчезнуть, сказал Нумминориху: «Когда я был дитя и бог». Парень ни хрена не понял, но честно передал мне послание. И я опознал цитату. Я знаю этого поэта. И многих других, которых наверняка читал наш загадочный друг, большой любитель Хименеса.
– То есть можно более-менее уверенно предположить, что он твой земляк?
– Ннну… Да. Условно говоря, земляк. Во всяком случае, я в контексте. И это упрощает задачу до него достучаться.
– Не уверен, – неожиданно возразил Шурф. – По моему опыту, когда человеку снится что-то хорошо знакомое, он не обращает на это особого внимания. Вспомнилось и вспомнилось, ничего удивительного тут нет. Но когда читаешь во сне книги или слышишь стихи, которых не знал наяву, это производит очень сильный эффект.
– А у меня наоборот. Когда снится что-то новое, необычное и непонятное – это просто нормально. А когда во сне вдруг появляются знакомые люди, города и, например, стихи, это настораживает. Все люди разные. Осталось угадать, на кого из нас похож этот тип, цитировавший Хименеса.
– Не надо гадать, – вкрадчиво сказал сэр Шурф. – Просто послушай:
– Удар ниже пояса, – признал я после того, как ко мне вернулся дар речи. – Совершенно невозможно с тобой спорить, когда в ход идут такие аргументы. Это случайно не Айра Кори? Меламори о нем сегодня рассказывала. Как он говорил: «Писать – все равно что всаживать меч себе в сердце и мучиться, что не можешь вонзить его еще глубже». С подобным подходом я бы не удивился…
– Нет, – перебил меня Шурф, – это были стихи Кибы Кимара. Просто первое, что пришло на ум. А Айра Кори писал вот что:
– Ну ни хрена себе, – вздохнул я.
Ясно теперь, почему мой друг так помешан на угуландской поэзии. Сам бы на ней помешался, если бы время от времени что-то читал. И слушал хоть немного внимательней в тех редких случаях, когда мне удавалось добраться до «Трехрогой Луны», например.
Но я решил не сдаваться.
– Ого, – удивился Шурф. – Это из другого Мира поэт?
– Ну да.
– Надо же, а так похож на наших. Если бы я разбирался в поэзии немного хуже и у меня был хоть малейший шанс не знать чего-то, заслуживающего внимания, вообще не усомнился бы, что это угуландец, причем скорее всего младший современник леди Уттары Маи. Это последняя четверть Эпохи Орденов. Считается, что именно Уттара Мая положила начало современной поэтической традиции, отказавшись от строгой рифмы, используя ритм, близкий к крэйскому заклинательному строю, и одновременно расширив поэтический словарь практически до разговорного.
– И как она писала? В смысле, что? – спросил я, уже почти забыв, ради чего мы на самом деле собрались.
– Ну вот например:
Я довольно долго молчал, оглушенный явственным запахом свежескошенной травы, заполнившим не то кабинет, не то только мое внутреннее пространство; второе предположение выглядит более правдоподобным, но только с оговоркой, что никакой разницы на самом деле нет.
Но потом я встряхнулся и сказал себе: «Соберись, тряпка. Сейчас мы ему покажем, что бывают и другие поэты, ничем не хуже угуландских. Не может быть, чтобы ты совсем ничего не помнил!»
Память у меня скверная, но местами все же цепкая. Поэтому вспомнил кое-что. Хотя силы наши, конечно, были неравны – сэр Шурф знал несравнимо больше. Но порой милосердно умолкал, чтобы дать мне слово. Не такой уж он, в сущности, злодей.
Опомнились мы только час спустя. И только потому, что Шурфу прислал зов кто-то из помощников. По выражению его лица я понял, что наличие в Мире каких-то дурацких подчиненных и бессмысленных дел, о которых они своевременно напоминают, стало для моего друга крайне неприятным сюрпризом.
– Я только что отменил вечернее занятие с Младшими Магистрами, плановые консультации для Старших, внеочередную ревизию расходов провинциальных резиденций и три личных аудиенции разной степени важности, – наконец сказал он мне. – Понятия не имею, когда я все это буду наверстывать. Поздравляю, сэр Макс. Ты в хорошей форме. Тебе по-прежнему удается разрушать мои планы и превращать мою жизнь в хаос. И я по- прежнему испытываю благодарность вместо приличествующего в подобных случаях негодования.
