высказываться. Повалим Бориску и заживем! Династию Романовых приведем на престол!
– Да в уме ли ты, братец?
– Ты мне всегда доверял и сейчас доверься. Все будет как нужно. Езжай к Алексашке, Ваньке, Василию, в общем, ко всем нашим. И строго-настрого вели, чтоб рот на замке держали. А я к Щелкаловым поеду, авось договорюсь с ними.
– В Кремль тебе надо, там все бояре ныне.
– Что ж, добро, туда и поеду. Лишь бы с патриархом не встретиться. Уж этот точно Бориску поддержит. А потом к Щелкалову.
Михаил сокрушенно покачал головой. Конечно, стать членом новой царской династии ох как соблазнительно… Но как же Димитрий? «Нехорошо, совсем нехорошо».
Видя его колебания, Федор подошел к брату и похлопал его по плечу:
– Не думай плохого, мы царевича не обидим. Коли будем видеть, что Годунов нас осиливает, тут же про него и скажем. В конце концов, все одно, что мы, что Димитрий на троне, лишь бы не Бориска, ханское отродье.
– Не лежит у меня душа к такому лживому делу, Федор.
– Сам подумай, что для Руси лучше. Я человек опытный, в летах, а Димитрий что? Юнец-послушник, сколько ему сейчас годков-то, пятнадцать? Он небось уже и помнить не помнит, от чьего семени рожден. Ну что он хорошего может сделать? Где ему понять чаяния людей? Да к тому ж, сам знаешь, он сын от шестого брака Иоанна, невенчанного. Половина бояр его и за наследника-то не признает. Объявится он, а тот же Годунов повелит его схватить. И либо смерть ему будет, либо смута на Руси, ежели кто из бояр за него встанет.
Тяжело вздохнув, Михаил кивнул:
– Это да. Ладно, давай попробуем. Но помни, Федор, отрока я в обиду не дам. Пусть живет безмятежно.
Федор Никитич кивнул, серьезно посмотрел на Михаила и положил руку ему на плечо:
– Клятву, брат, даю тебе нерушимую. Ежели стану царем, Димитрия не трону.
Ранним утром следующего дня князь Василий Иванович Шуйский садился в сани, чтобы ехать в церковь. Лет сорока пяти, среднего роста и телосложения, с длинной окладистой бородой и суровым взглядом, он был одним из знатнейших бояр Руси. Род Шуйских состоял в родстве с Рюриковичами, чем князь Василий очень гордился.
Кутаясь в богатую, усыпанную драгоценностями соболью шубу, он уселся в сани и уже готов был крикнуть вознице «Трогай», как вдруг услышал за спиной:
– Здрав будь, боярин.
Князь обернулся и в сумрачном предутреннем свете разглядел стоящего сбоку мужичка в тулупе и валенках. Василий узнал Яшку Кулака, стольника из дома Андрея Щелкалова. Тот когда-то был думным дьяком и главой Посольского приказа, человеком огромной власти. Но год назад впал в немилость, и царь Федор, по наущению Годунова, от всех должностей его отстранил. Тем не менее Шуйский по-прежнему его побаивался и на всякий случай пристроил среди челяди Щелкалова соглядатая, который доносил ему обо всех событиях, случавшихся в доме дьяка. Это и был Яшка Кулак.
– А, это ты, – пробормотал Василий, – с чем пожаловал? Сказывай скорее, на заутреню опаздываю.
– Я, боярин, с вестью великой, – притоптывая на морозе, вполголоса начал Яшка. – Насилу до утра дотерпел, хотел к тебе сразу бежать.
– Ежели ты о том, что царь Федор давеча преставился, так был я при этом.
– Вечор приезжал старший Романов к хозяину…
Шуйский перегнулся через бортик саней, чтобы лучше слышать Яшку, и знаком приказал ему говорить шепотом.
– Ну? Да сказывай же, лихоимец!
– Руга-алися они – страсть. Федор Никитич все баял, что, мол, царем стать хочет, и уговаривал хозяина помочь ему супротив Бориса Федорыча, Годунова то есть. А Щелкалов кричал, что не бывать этому и пока, мол, царевич Димитрий жив, никому, окромя него, не царствовать. И что, дескать, не для того они его от убийц спасали, чтоб ныне, когда время его пришло, о нем позабыть.
Даже в сумерках было видно, как побледнел Шуйский. «Господи! А ведь тогда еще болтали, что, мол, царевич во гробе сам на себя не похож! Неужели проклятые Романовы одурачили меня?!» Кое-как справившись с волнением, он спросил Яшку:
– Всё? Больше ни о чем не говорили?
– Хозяин сказывал, что сам за царевичем поедет. Мол, после такого коленца веры нет никому. Так прямо и заявил: сам поеду, и никто меня не остановит.
– А куда, куда поедет-то, не сказал? – нетерпеливо спросил Шуйский.
– Вот этого не ведаю, – развел руками Яшка.
Над Москвой раздался колокольный звон: звали к заутрене. Кинув Яшке две серебряные копейки и строго приказав обо всем услышанном не болтать, Василий крикнул вознице «Гони», и сани исчезли в предутренней дымке.
Двумя неделями позже в палатах Федора Никитича на Варварской[31] улице собрались
