– Что, милая?
Я заскрипела зубами и стащила с себя джинсы, предварительно опустив платье до колен.
– Я сказала, что я не пытаюсь высказывать свое мнение – я его высказываю.
– Конечно-конечно. Давай помогу, – Сашка подошёл ко мне сзади и легко дотронулся до моей спины, а я шарахнулась от него, как от прокажённого, зашипев:
– Не прикасайся ко мне!
Нахмурился, злобно сверкнув глазами.
– Я просто хотел застегнуть платье.
– Я сама, – не сводя с него подозрительного взгляда, я завела руки за спину и потянула за собачку.
– Осенька, не глупи, иди сюда, – тепло улыбнулся и протянул руку ладонью вверх.
– Спасибо, я…
– Подошла ко мне, быстро, я сказал!
Молния, вжикнув, соединила края платья, а я без страха заглянула в сверкающие бешенством глаза и не сдвинулась с места.
– Ладно, – он первым отвёл взгляд и несколько раз громко вдохнул и выдохнул. – Ладно, с этим разберёмся дома. Если ты готова, то я хотел бы вылететь как можно быстрее, – закинул на плечо сумку, в которой, судя по тем вещам, что валялись на полу, остались лишь мои конспекты, таблетка и наладонник, и открыл двери в коридор.
Я быстро обулась и шагнула за ним. Внутри всё дрожало. Удивительная смесь ярости, разочарования, злости, страха и беспокойства. Гремучая смесь, которая ворочалась где-то под сердцем и требовала выхода. Хотелось покончить со всем как можно быстрее, запереться в своей комнате и поплакать. Сегодня я потеряла сестру, друга и надежду, зато нашла брата, которого не искала. Может, достаточно для одного раза?
Но Цезарь, видимо, решил, что не достаточно, поэтому на лестнице взял мою руку и положил её на свой согнутый локоть, когда же я дёрнулась, стараясь вырваться, напомнил:
– Точно по-хорошему?
Ненавижу. Я вдруг поняла, что я ненавижу его до тошноты.
– Умничка, – Сашка правильно оценил молчание и погладил кончики моих пальцев. – И улыбнись уже, наконец, я тебя не на казнь веду, а домой.
А затем наклонился ко мне близко и, почти касаясь носом напряжённой шеи:
– Я так скучал! А ты?
Раздвигаю губы в холодном оскале и получаю ещё один одобрительный кивок, а затем мы выходим из общежития, и я с ужасом понимаю, что проклятый Цезарь велел согнать сюда весь Детский корпус.
Они выстроились в две шеренги, создавая для нас живой коридор – от двери до Облезлой площади, на которой стоит сверхскоростной бронированный фоб. И все глаза обращены в мою сторону. Я скольжу взглядом по морю лиц, пытаясь отыскать одно, желая заглянуть в чёрные, как горький кофе глаза, чтобы узнать правду. И я вижу его у флагштока, он необычно бледен, взъерошен и зол, его губы что-то шепчут, но я не могу разобрать что. А затем я вдруг оказываюсь в вакууме, легкие сжимаются от недостатка кислорода, а глаза наливаются горькими слезами. Поворачиваю перекошенное улыбающееся лицо к Сашке и шепчу, пытаясь выдрать свою руку из его крепкого захвата:
– Мне надо… я… пожалуйста.
Но он только сжимает мои пальцы, до боли, до хруста, до светящихся точек перед глазами. Из последних сил цепляясь за реальность, я продолжаю улыбаться. Я выдержу, до фоба осталось метров десять, не больше.
Это были самые длинные десять метров в моей жизни.
Это были самые медленные десять метров в моей жизни.
Это были самые болезненные, раздирающие душу на части десять метров, но я всё-таки смогла их преодолеть с гордо поднятой головой и улыбкой на устах. Ничего не видя, ничего не слыша, ничего не чувствуя, кроме щемящей боли в сердце.
Не знаю, как долго это продолжалось, но когда я пришла в себя, мы были уже в воздухе. Я сидела в кресле, слепо глядя в окно, а Сашка стоял на коленях возле меня и непрестанно целовал мои руки:
– Прости, прости меня, Лялечка! Я не хотел делать тебе больно! Просто не надо было пытаться вырваться при всех. Прости меня, хорошая моя, самая красивая, самая… я спать не могу, когда мы в ссоре… Прости…
Я опустила взгляд, отстранённо замечая, что левая рука всё ещё синяя и опухшая, хотя регенерация уже началась, потому что боли я не чувствовала, и прохрипела:
– Нет.
Сашка не смог удержать облегчённого выдоха. Видимо, я его здорово напугала своим коматозным состоянием.
– Что, милая?
