— Ровно в пять пополудни Венцель вышел из банка, держа в руках большой бумажный пакет. В такие в лавках овощи кладут. Опять пошел пешком. Я снова за ним. На Пантелеймоновской[3] свернули во дворы. Кассир подошел к одному из дровяных сараев, открыл ключом замок и зашел внутрь. Я огляделся — во дворе никого. Подбежав к сараю, нашел меж досками щель и прильнул.
— И шо увидел?
— Луженую лохань из котельного железа. В нее кассир бросил бумажный пакет, что принес с собой, плеснул на него из бутылки и чиркнул серником[4]. Сарай тут же заполнился дымом, едким-преедким, будто шуба горит. Я не выдержал, отпрянул, чтобы не закашляться. И вовремя, потому что Венцель выскочил наружу.
— Тебя он не приметил?
— Нет. Только он закурил, из сарая раздался кошачий крик. Страшный, истошный, душераздирающий. Кассир ему очень обрадовался, аж разулыбался от счастья, видимо, предсмертные вопли ему слаще всякой музыки.
— Предсмертные? Думаешь, он кошку сжег?
— Не думаю, уверен. Потому что запах жженой шерсти и этот крик…
— А где он кошку взял? В какой момент? Ты ведь не упускал его из виду…
— Как где? С собой принес, в пакете.
— В пакете? Он что, шевелился по дороге? Ты не говорил.
Фрелих задумался. Потом решительно заявил:
— Нет. Точно нет. Не шевелился. Я бы заметил.
— Но кошка не кукла. Она бы пакет в клочья изодрала.
Фрелих снова задумался:
— Понял. Венцель ей снотворного дал.
— Кошке? — с ехидством уточнил Крутилин.
— Значит, хлороформом усыпил. Помните кота княгини Тарусовой[5]…
— Помню, — пробурчал Иван Дмитриевич. — Дальше-то что было?
— Самое страшное. Позвольте, еще налью. Чесслово, страшно вспоминать.
Крутилин плеснул агенту сам. Немного, чтобы не развезло.
— Когда животное замолкло навсегда, кассир обратно в сарай зашел. И тут я услышал дьявола…
— Кого?
— Голос его на змеиный похож. Так же шипит, только громко, очень громко, слышно на весь квартал.
— И что дьявол говорил?
— Я от страху не разобрал. Стоял, не в силах пошевелиться, будто гвоздями меня к земле прибило. Счет времени сразу потерял, казалось, что я туточки уже день, а может, всю неделю стою. Очнулся, только когда кассир из сарая вышел. На физии его читалось, как он доволен собой. Я проводил его до парадной, потом вернулся на Пантелеймоновскую, отыскал старшего дворника, показал удостоверение и опросил. Выяснил, что Венцель арендует сарай с середины ноября.
— Для каких целей?
— Для научных опытов.
— Значит, так… Завтра снова топаешь за Венцелем…
— Нет, Иван Дмитриевич, нет.
— Что значит нет? Это приказ.
— Умоляю, отпустите ради Христа. Брата перед концом света хочу повидать. Помните, о нем рассказывал? В Екатеринбурге служит в золотосплавильной лаборатории. Двадцать лет не виделись. Дозвольте обнять напоследок…
— Какой такой конец света? С ума, что ли, сошел?
— Наоборот — прозрел. И вас заклинаю прозреть. Я ведь и сам вчера счел Петра Петровича душевнобольным, хихикал над ним, когда домой провожал и слушал его рассказ. А сегодня убедился: прав он, прав. В одном только Петр Петрович ошибся: Венцель не с чертями, с самим Сатаной знается. А кошек сжигает, чтобы знак Сатане подать. Мол, прибыл на место, готов к злодеяниям. Умоляю вас, отпустите к брату. И сами тоже хватайте семью в охапку и бегите куда глаза глядят.
— Думаешь, конец света в одном Петербурге случится? Думаешь, до Урала твоего Сатана не доберется? Да как тебе не стыдно слюни-то распускать. Сколько раз спасала нас вера православная? Спасет и ныне. А мы, полицейские, прятаться в трудный час прав не имеем. Если и погибнем, то за святое дело.
Мудрые слова начальника и приободрили, и пристыдили Фрелиха:
