Печально, хотя и предсказуемо. Я в магазин по субботам хожу и на неделю запасаюсь незамысловатой и легко приготавливаемой снедью. Суббота была вчера, но употребил я ее на другие дела, потому в доме жрать и нечего. Даже пельменей нет.
Хотя это я прибедняюсь и ищу оправдания собственному нежеланию готовить. Есть крупы, есть макароны, есть картофан, наконец. Опять же вон банка тушенки стоит. Запросто можно сварганить пусть и незамысловатое, но вполне вкусное и питательное блюдо. Но так неохота всем этим заниматься, что ужас просто.
Пока мозг осмысливал эту информацию, руки уже делали то, что должно. Они взяли телефон и стали искать в нем номер местной пиццерии.
Ну да, вредно. Зато готовить ничего не надо. В конце-то концов, кто воевал, имеет право у тихой речки отдохнуть. У меня стресс, у меня была безумная ночь, я вообще мог до этой минуты не дожить. И потом, у меня имеются занятия поважнее, чем картошку чистить, а потом ее варить. У меня в рюкзаке лежит книга, которая, возможно, наконец-то мне даст ответы на многие вопросы.
А в магазин я завтра зайду, после работы. Сегодня — лень. И вообще, ну его на фиг. Вон, темнеть начинает, нет у меня ни малейшей охоты из дома вылезать. Чудно — я даже ребенком темноты не боялся, а теперь, став взрослым дядькой, начал ее опасаться. Но мне по этому поводу не стыдно ни разу, разумная осторожность пока никому не вредила. Это я раньше не знал, что происходит в темноте, а теперь в курсе. И погружаться дальше в хитросплетения бестиария любимого города не имею ни малейшего желания.
Заказав две пиццы и порадовавшись тому факту, что попал на акцию «Закажи две пиццы и получи третью в подарок», я сходил в комнату, достал из рюкзака книгу и вернулся на кухню. Пока везут еду, я ее полистаю.
Если честно, внутри у меня шевелилось опять же совершенно детское чувство. Ну, это когда ты уже точно знаешь, что волшебства нет, но тебе очень хочется верить в то, что, может, это и не так.
Книга вновь поразила меня красотой обложки, точнее — тонкостью работы. Все эти резные переплетения, в которых один узор переходил в другой, — это, конечно, что-то. Резчик, который это сотворил, был мастер исключительный, это безусловно.
Дерево было не таким светлым, каким оно показалось мне тогда в избе. На самом деле оно, скорее, было отполированным до блеска. Оно пахло стариной. Не могу точно описать запах, но это именно он. Чуть терпкий и ни с чем не сравнимый.
А еще меня впечатлила застежка, не дававшая книге раскрыться. Я ее как-то сразу не приметил, а теперь обратил внимание. Массивная, из светлого металла, вроде как даже из серебра. И тоже изукрашенная — то ли узорами, то ли какими-то знаками. Возможно, даже магическими.
В общем, не знаю, что там внутри этого фолианта, еще посмотрим, но само оформление не подкачало. И, как мне думается, оно недешево стоит. В последние годы в моду вошло коллекционирование предметов русской старины, и эта книга явно из такой категории. Общался я как-то с одним знатоком, который у нас в депозитарии свою коллекцию хранит, он мне порассказал и о ценах, и о теневом рынке, на котором продают рукописные книги и допетровские иконы. В общих чертах, разумеется, рассказал, без имен и названий, мы не такие уж близкие знакомцы, но тем не менее общее представление я составил. Вот это произведение искусства наверняка потянет на очень и очень немаленькую сумму.
Но я ее, разумеется, продавать и не подумаю. Жизнь дороже денег.
Я щелкнул застежкой, отметив, какая она тяжеленькая, и перевернул обложку.
Титульного листа в книге не было. То ли он не уцелел, то ли изначально не предполагался, не знаю. Но уже на первой странице я увидел закорючки, явно буквы, из которых складывались слова. Вот только назвать эти буквы хоть сколько-то знакомыми я не мог. Вроде как наши, но не те, к которым я привык. Откуда-то в голове появилось смутно знакомое слово «глаголица», которое произносила наша учительница по истории еще в школьные времена, но применимо ли оно к тому, на что я сейчас смотрел, сказать затруднительно.
Но одно мне стало предельно ясно — это на самом деле очень, очень старая книга. Я бывал на выставках и видел те же вышеупомянутые рукописные книги десятого — пятнадцатого веков. То, что сейчас лежало передо мной, было откуда-то оттуда, из глубин времени. Достаточно было глянуть на страницы, на чернила, въевшиеся в них, — и все становилось ясно.
А еще именно в этот момент я окончательно ощутил, что сила, живущая сейчас во мне, — гостья из невероятно дремучего прошлого. И это прошлое запросто может меня сожрать, потому что ему все равно, какой год и век стоит на дворе. Она, эта сила, вне времени. Я просто ее носитель на какой-то, весьма незначительный для нее, срок. И хозяином ей я никогда не стану. Она будет служить, если мне удастся доказать, что я достоин этого. Но именно служить, а не подчиняться.
Забавно, но на секунду мне показалось, что это не мои собственные мысли. Мне будто кто-то начитал их, суровым и даже менторским тоном.
Я тряхнул головой. Занесло меня. Ладно, это все лирика. Что там дальше, в этой книге? Кстати, странно. Если я не ошибся в оценке времени записей, и при этом каждый из тех, кто владел силой, оставлял свой след в данном рукописном диве, то больно она тонка. Тонка именно с точки зрения временного отрезка, так-то в ней страниц под восемьсот на глаз. Но все равно, даже если это, к примеру, не десятый, а двенадцатый-тринадцатый века, то записей должно быть немерено. И это еще если не учитывать толщину листов и их потрепанность.
Решив не мудрить, я открыл последнюю страницу книги. Пусто. Чистый лист, немного желтоватый, плотный, не такой замусоленный, как первый. И тот, что перед ним, — такой же. Всего пустых страниц оказалось десять. Последняя же из заполненных была вполне себе читабельной, даже с поправкой на немного неразборчивый почерк. Буквы современные и написанные самой обычной шариковой ручкой. Впрочем, с чего бы Захару Петровичу искать нелегких
