Ему отворили. Но, когда он уже бросился вверх по лестнице, его остановил консьерж.
— Куда это вы направляетесь? — проговорил он, оглядев молодого человека с ног до головы.
— К господину Ришло.
— Его здесь нет.
— Как это нет?
— Его здесь больше нет, если вам угодно.
— Как, господин Ришло здесь больше не живет?
— Нет! Уехал!
— Уехал?
— Выставлен за дверь!
— За дверь? — вскричал Мишель.
— Он был из тех постояльцев, которые никогда вовремя не платят. У него описали имущество.
— Описали имущество? — повторил молодой человек, дрожа всем телом.
— Описали имущество и выставили вон!
— Куда?
— Понятия не имею, — отозвался государственный чиновник, принадлежавший, учитывая квартал, лишь к девятому классу.
Мишель не помнил, как очутился на улице. Волосы его растрепались, голова кружилась. На него было страшно смотреть.
— Описали имущество, выгнали вон! — повторял на бегу Мишель. — Значит, ему холодно, и он страдает от голода!
Представив на минуту, что дорогие его сердцу люди попали в беду, он вдруг сам остро ощутил жуткий голод и холод, о которых было уже забыл.
«Где же они? На что живут? У старика не было ни гроша за душою! Значит, его выгнали из коллежа! Его единственный ученик, наверное, бросил своего учителя! Если б я только знал этого негодяя!»
— Где же они? Где же они? — твердил он как безумный, приставая к каждому спешащему прохожему.
«Неужели она подумала, что я бросил ее в несчастье?»
При этой мысли колени его подогнулись и он едва не рухнул на слежавшийся снег. Отчаянным усилием воли ему удалось удержаться на ногах, но идти дальше он не мог. Тогда он побежал — бывает, что сильная боль вынуждает человека совершать невозможное.
Мишель бежал без всякой цели, без всякой мысли. Вскоре перед ним возникло здание Образовательного кредита, и он в ужасе бросился прочь.
— О, науки! — стонал он. — О, промышленность!
Мишель повернул обратно. Целый час он блуждал среди приютов и больниц, сосредоточившихся в этом квартале Парижа: приютов Больных Детей, Юных Слепых, Марии-Терезии, Подкидышей, родильного дома, больниц Миди, Ларошфуко, Кошэн, Лурсин. Ему никак не удавалось выбраться с этого острова страдания.
«Не хочу же я оказаться в одном из этих заведений», — говорил он себе, но какая-то неведомая сила словно влекла его туда.
Так наш герой очутился возле стен кладбища Монпарнас.
«Скорее, сюда», — подумал Мишель.
Словно пьяный, он бродил в этом царстве мертвых.
Наконец, сам того не ведая, он вдруг оказался на левобережной части бульвара Севастополь, миновал Сорбонну, где вечно юный, пылкий профессор Флуран[185] все еще читал свои лекции.
Вскоре несчастный страдалец добрался до моста Сен-Мишель. Уродливый фонтан, полностью покрытый толстой коркой льда, стал совершенно невидимым и теперь производил самое выгодное впечатление.
С трудом передвигая ноги, Мишель по набережной Августинцев дотащился до Пон-Нёф[186] и оттуда блуждающим взором стал смотреть на Сену.
— Скверное время для отчаявшихся! — воскликнул он. — Даже утопиться нельзя!
Действительно, река была скована льдом, и экипажи могли спокойно пересекать ее по твердому насту. Днем на реке торговали в бесчисленных лавчонках, а вечерами устраивали фейерверки.
Величественная плотина на Сене постепенно исчезала под грудами навалившего снега; ее сооружение являлось воплощением великой идеи, выдвинутой Араго еще в XIX веке: перекрыв реку, Париж в период низкой воды располагал мощностью в четыре тысячи лошадиных сил. Эта энергия городу ничего не стоила и производилась бесперебойно.
Турбины поднимали на высоту пятьдесят метров десять тысяч квадратных дюймов воды, а каждый дюйм означал двадцать кубометров воды за сутки. Таким образом, парижане платили за воду в сто семьдесят раз меньше, чем раньше; тысяча литров воды им обходилась в три сантима, и каждый мог себе позволить израсходовать пятьдесят литров в день.
