равновесие между различными группировками.
— А теперь, если позволите, я займусь делами.
— Разумеется, директор.
Только сейчас, поднимаясь с кресла, Суинберн вспоминает, что следует поинтересоваться судьбой жертвы — как бы он ни относился к Ренфрю, должно вести себя по-христиански. И все равно получается через силу:
— Так что, Ренфрю мертв?
— Вовсе нет. Есть надежда, что он выживет, правда в этом случае сильно изменится. Хирургу пришлось удалить часть его кишок — несколько футов. Он из Оксфорда, этот врач, из партии Ренфрю. Я специально вызвал его.
Суинберн хмурится, облизывает губы толстым языком с синими венами, понижает голос до вкрадчивого шепота:
— Это противоестественно. Он не мог выжить после такого!
— Вы очень недоверчивы, Суинберн. У нас нет оснований считать, будто хирург применял нелегальные методы или технологии. И нет оснований для расследования. Но вы, разумеется, рады, что доктор Ренфрю все еще с нами.
Провожая старого священника до двери, я улавливаю его дыхание. На гнилостный смрад, идущий от зубных протезов, наложен другой, более свежий запах, почти медицинский, подкрашенный сладостью еловой смолы. По моим прикидкам, Суинберн никогда не покидает своих комнат без леденца за щекой. На мгновение я задумываюсь над тем, как он оправдывает использование леденцов с теологической точки зрения, — но быстро понимаю, что такой человек, как Суинберн, не нуждается в оправданиях. Церковнослужителям и учителям леденцы разрешены. Остальным — нет.
Для него этого более чем достаточно.
Девочка спит, когда я вхожу в спальню. На подушке и простыне есть несколько пятен, но они светлые и серые, указывающие на дурные сны. Лишь очень придирчивый человек сочтет их знаком греха. Медленно, не желая тревожить ее, я опускаюсь в кресло рядом с ней, поправляю одеяло, укрывая ее получше. Во сне она что-то бормочет; маленькая рука поднимается к груди и делает странное вращательное движение, словно она взяла в кулак свое сердце и скрутила его. Меня тревожит этот жест, порождение растревоженного сознания. Можно только догадываться, чему была свидетелем эта девочка.
В коттедже Ренфрю я побывал только после того, как его самого унесли оттуда. Его обнаружил Крукшенк вместе с двумя конюхами, которых он поднял, выслушав девочку. Привратник вооружил их крепкими дубинами, как он рассказывал мне потом, а сам взял топор. Когда они вошли, дверь не была заперта.
Этим троим пришлось ступать по крови Ренфрю. Первое, что я заметил на пути к коттеджу, — кровавые отпечатки башмаков, которые вели от входной двери и становились все бледнее с каждым шагом, так что у школы были видны только розоватые следы каблуков. Почти весь вечер шел снег. Больше ничего на белом покрывале я не увидел.
В скромной, тесной передней на полу виднелись те же три цепочки отпечатков и еще одна — от узких сапог для верховой езды, рядом с которой оставила свои следы крупная собака. Перед гостиной один из конюхов выронил дубину. Он не подобрал ее — было не до того.
Дальше следов было не разглядеть. Даже кровь едва виднелась на почерневшем полу, приходилось прищуриваться. По комнате словно пронесся страшный пожар — пожар, который уничтожал только людей, оставляя нетронутой обстановку. У него было два эпицентра: первый — в кресле, покрытом слоем маслянистой сажи в палец толщиной, второй — на полу, в двух шагах от первого. Там человеческое тело прочертило на половицах невероятно черную дугу. Вокруг нее образовалась лужа крови, смешанной с сажей. На ощупь она походила на патоку и липла к пальцам.
Когда люди живьем сгорают в огне, их тела принимают позу нерожденного ребенка: колени подтянуты к груди, кулаки сжаты у лица, как у борцов, защищающихся от удара. Мне хотелось приписать эту позу человеку, который лежал там на полу и истекал кровью от раны в животе. Крукшенк говорил, что «все его внутренности торчали наружу». Я редко видел Крукшенка таким удрученным.
Во время своего первого визита я лишь бегло просмотрел личные бумаги доктора. Среди них нашлось несколько запрещенных рукописей, что предполагало занятие нелегальными исследованиями, а также много писем из-за рубежа, которые я забрал с собой, дабы они не попали не в те руки. Только при повторном посещении, спустя несколько часов, я нашел в красивом складном столике из красного дерева очень интересный, хотя и незаконченный отчет, касающийся Чарли Купера. Тогда же я поднялся на второй этаж и обнаружил там комнату, где стояла кровать с кожаными петлями по бокам.
Не нужно быть мировым судьей, чтобы сложить все эти факты воедино и выстроить сюжет. И все равно Крукшенк настаивает на том, что девочка пришла к его двери одна, что он выглянул наружу и не нашел других следов, ведущих к дому. Полагаю, он питает к Куперу слабость и воображает, будто оказывает ему услугу. Я заметил, что, когда мы лжем из сочувствия, дым порой щадит нас. Это одно из явлений, которые мешают Суинберну спать по ночам; в его картину мира они не укладываются.
Девочка опять что-то бормочет, пребывая в глубоком сне, и заставляет меня оторваться от размышлений. Я придвигаю ухо к ее губам, почти касаясь щекой носа. Мне приходится стоять так несколько минут, пока она снова не начинает говорить, напрягая все тело, выставив его нижнюю часть для
