Когда
С этим грузом я никак не соприкасался, пока мы не прибыли в Европу. Мы освободили для груза один из трюмов, где он и оставался во время всего плавания: ящик, прикованный цепью к стене, и при нем охранник — тот самый исследователь. Он был из южноафриканских буров, говорил с чудовищным акцентом тамошних поселенцев, вечно жевал какие-то листья из тех краев. За те три недели, что мы провели в море, я видел его всего несколько раз. С каждым разом он становился все более худым, бледным, изможденным. Волнение на море было сильным, это да.
Вопрос с бумагами решился без затруднений: мешочек денег перешел из рук в руки, и мы получили все нужные печати. Новый Свет насквозь продажен. Старый тоже, только тут все гораздо дороже: приходится платить за леденцы для таможенников. Только по прибытии в Ла-Рошель я наконец увидел человека, с которым столько месяцев состоял в переписке. Я пытаюсь описать его толстому полицейскому. Худощав, чисто выбрит, с хорошими манерами. Похож на педантичного управляющего в лучшей гостинице города, говорю я. Только потом, когда он без всякой задней мысли возвращает ваши чаевые, оказывается, что это владелец.
Моего похитителя забавляет такое описание.
— На каком языке вы говорили? — спрашивает он.
— На немецком.
— Он говорил на нем как немец?
— Да. — Я запинаюсь. — Но одновременно как иностранец. Он дал мне чертежи секретного помещения в моей каюте, очень подробные, до одной десятой дюйма. И возложил на меня одного обязанность ухаживать за ребенком.
Я пересказываю инструкцию по кормлению, описываю крюк на длинной рукоятке, который я зацеплял за ошейник чудовища, чтобы оно не мешало, пока я вычищал его стойло. Мне оставили для него особую еду, жидкую, что-то вроде водянистой каши. Надо было замешивать ее дважды в день. В ней было лекарство, как я понимаю. Снотворное. Поэтому чудовище почти все время спало. А когда просыпалось, я включал граммофон или пел так громко, как только мог. Однажды оно прокусило свой кляп. Пришлось сказать команде, что это я кричал.
Полицейский кивает, делает пометку в блокноте, звонит в колокольчик, стоящий у него на столе. Должно быть, это условный сигнал: появляется клерк с тарелкой хлеба и двумя вареными яйцами. Награда, догадываюсь я. Мы оба быстро едим с одной тарелки, так как проголодались за время допроса. Затем толстяк по очереди облизывает свои пальцы, снимает с самопишущей ручки колпачок, наклоняется вперед.
— Каким именем он назвался, тот человек из Ла-Рошели?
Я обращаю внимание на построение вопроса. Как будто толстяк уже знает, что это за человек.
— Он не представился, — правдиво отвечаю я. — Извините.
Лицо полицейского невозмутимо. Может быть, эти сведения для него не важны, но ноги, скрещенные под столом, распрямляются. Центр тяжести его тела расположен низко, ниже живота. Словно он затолкал в брюки подушку.
— Думайте, капитан. Умоляю вас.
Но при виде того, как он жаждет узнать это, я теряю охоту говорить.
У меня уходит два дня на то, чтобы дать ответ полицейскому. Я провожу их в камере. Чистой и теплой. Никто не причиняет мне вреда. И все-таки во мне растет неодолимый страх. Кажется, будто весь мир забыл обо мне. Я пробую молиться, но в этом безымянном месте нет Бога, только перестук печатных машинок и суетливые шаги клерков. Через каждые несколько часов ко мне наведывается толстяк.
— Вспомнили что-нибудь еще? — спрашивает он.
— Я рассказал вам все, что знаю.
— Возможно.
Он объяснил мне, что считает пытки неприемлемыми и противоречащими духу британского законодательства. Но после хлеба и яиц мне больше не давали никакой еды.
Два дня. Срок выбран не случайно. Если мой деловой партнер соблюдает условия нашего договора, он дал указание своему банку в Роттердаме, чтобы последний платеж перевели на мой счет в течение сорока восьми часов после доставки. Надеюсь, на его порядочность можно положиться в той же степени, в какой он полагался на мою. Я же голландский предприниматель. Мы не обманываем.
По прошествии двух суток, когда голод начинает пожирать мои внутренности, я решаю, что пришло время выдать последнюю порцию сведений. Может быть, полицейский удовлетворится этим и отпустит меня.
— Теперь я вспомнил, — говорю я при нашей следующей встрече. — Однажды он при мне получил телеграмму, тот человек из Ла-Рошели. Его окликнул портье, когда мы обедали в гостинице.
— Итак, вы слышали его имя.
