Дым

попадает ей в шею.

Ну вот, он сделал это. Лошади ранены, его задача выполнена. Но он уже сдвигает затвор и вставляет новый патрон. Понимаете ли, это уже не он. У него новое лицо.

Телескопический прицел находит кучера. Это слуга молодого человека, его наперсник, его второй отец. Можно сказать, что молодой человек его любит. И вот это слово стучит в его ушах: «Отец». Насколько близки они были? Сколько лет верный слуга защищал его? Сколько раз утешал его, сколько слез ему вытер?

При скольких унижениях он присутствовал?

Отец. Жалкий суррогат: недалекий, грубый, неуклюжий. Карикатура, приобретенная, чтобы дразнить его; тот, кого держат на службе в знак упрека, насмешки. Эта мысль сгущает дым под маской, придает ему привкус детства. Видите ли, наш принц — сирота или почти сирота. Его родители — это фотография в рамке на столике возле его детской кровати. «Она — змея, — объяснял дедушка, — а он — слюнтяй. Непонятно, как ему удалось породить тебя». Никаких поцелуев на ночь, лишь тяжелое касание старческой руки. Мальчики должны расти сильными. Крест прицела на груди отца. Согнутый палец на спусковом крючке. Дым от выстрела, поглощенный его собственным костром.

Отцеубийство. Казалось бы, этого достаточно: вознаграждение выплачено, маска удовлетворена. Но снова щелкает затвор. Начат поиск другой цели: подростка, который стоит в открытой двери экипажа. Телескоп приближает его. Принц словно смотрится в кривое зеркало и видит там близнеца, вышедшего из другого чрева. Тот удивленно таращится, еще не успев испугаться; губы сложены в «О». Три выстрела. Третий попадает в него, прямо в голову, и та дергается от импульса. Это неминуемо должно убить его.

Потом экипаж наклоняется и куда-то проваливается. Наш принц не понимает, в чем дело, думает, что земля разверзлась под его добычей. Птицы в небе. Патронник пуст; курок повисает без толку; пальцы стали слишком скользкими от сажи, чтобы перезарядить винтовку.

Теперь маска полностью овладела им, вросла в его кожу. И душит его. Только борясь за воздух, он смог сорвать ее с головы. Сухие рвотные позывы и слезы: ветер переменился, собственный дым щиплет ему глаза. Ствол винтовки, валяющейся на полу, подставляет ему подножку.

Как он спускается? Можно смело сказать, что он сошел с ума. Только безумец рискнет ступить на мельничную лестницу, когда его тело дрожит от холода и потрясения; только безумец пройдет сотню ярдов, одетый лишь в пальто из сажи; только безумец опустится, голый, на колени над растерзанным телом слуги и перекрестит его лицо своими соплями. Наш герой теряет равновесие, пытаясь высморкаться, навзничь падает в грязь и смотрит, как в небе пляшут черные тучи скворцов.

А карета, оказывается, лежит у подножия крутого обрыва. Он смотрит на нее и видит, как в лесу исчезают три фигуры. Возможно, они заметили его и узнали. Значит, надо идти за ними. Но как? Он раздет и грязен, а лошадь осталась в конюшне, ведь никто не должен знать, что он покидал дом. И еще его удерживает сделанное им открытие. Он только что узнал, что без маски вновь стал школьником, жалким трусом. Неподалеку течет ручей, в котором он моет руки, шею и лицо мылом из лаванды и щелока. И только потом натягивает одежду. Сажа покрывает бедра и колени таким густым слоем, что он до крови стирает кожу, пока пробегает три мили до дома. Он проскальзывает во двор через заднюю калитку и делает все, чтобы его выход из комнаты поздним утром, в обычное время, был замечен. На завтрак у него — копченая селедка и крепкий чай.

Кстати, знаете, что чай тем вкуснее, чем тоньше чашка? Фарфор в том доме настолько тонок, что просвечивает на свету. В этом виде и застает его служанка, принесшая новую порцию тостов: с пустой чашкой в руках, поднятой навстречу утреннему солнцу.

«Все ли хорошо, сэр?» — спрашивает она по-своему, по-простому.

Все ли хорошо? Друзья мои, вы когда-нибудь рисовали в воображении тот момент, когда мотылек впервые выскальзывает из тесной куколочной камеры и дивится на свои новые крылья? Мокрый и липкий, он сидит на ветру и ждет, когда сможет подняться в воздух. Мне кажется, поначалу это страшно. Только позднее мотылек поймет, что получил второе рождение.

«Хорошо, как никогда», — говорю я, и, к удивлению девушки, мои губы изгибаются в смущенной улыбке.

Так мы и коротаем наш вечер, передавая кувшин по кругу; спиртное бурлит во мне, в конце концов я отхожу в сторону, и меня рвет недожаренной крольчатиной. Они рассказывают о том, почему покинули Ирландию. Об отце, которого затянули азартные игры; о сестре, которую они похоронили; об англичанине, который обманом лишил их мастерской и земли. Беседа — совсем как дым, открываю я для себя: пущенная по воздуху, она безудержно распространяется. Я тоже много чего рассказываю в ответ. О своих планах и секретах, о своей жизни и мечтах. Я говорю и говорю.

И мне становится невыразимо хорошо.

Просыпаюсь я раньше ирландцев, в первых проблесках рассвета. Я слышал о последствиях обильных возлияний, однако голова осталась ясной, а кровь странно бурлит: я принял свою судьбу. Одеваюсь я не сразу. Мои собутыльники больше не делали попыток меня ограбить — Нотт была начеку. И, кроме того, мы теперь друзья. Дэниел и Стивен. Из Донегола.

Нож входит в горло Дэниела, как в масло. Фонтан крови бьет прямо в маску, заливая окуляры, окрашивая мир красным. То, что живет в моих легких, то, что поднимается по хоботу насекомого и окутывает мой рот, не нуждается в зрении. Оно ведет мои руки, делающие все на ощупь. Ну а мальчик под