не матерясь, словно мешок с зерном на далёкие внизу камни. Такая тишина Мише не понравилась. Высунувшись из окна, он тихо позвал:
– Стефан, ты как?
Но боцман не отозвался.
– Стефан, отойди в сторону. Сейчас моя очередь.
Но и на этот раз ответом ему было молчание. Тогда, полный дурных предчувствий, Смородин пролез в узкое окно и повис на пальцах, никак не решаясь их разжать.
«Всё же лучше, чем черви в уши! – улыбнулся он собственным мыслям и, гремя цепями, полетел вниз. – Двадцать два, двадцать три! – по проснувшейся вдруг привычке начал он отсчёт, словно прыгал с парашютом и считал задержку двузначными числами для рывка кольца. – Двадцать девять, тридцать! – продолжал он считать, раздирая о скалу руки и чувствуя, как от этих цифр холодеет внутри. Такой счёт предвещал жёсткое приземление. – Ё-о-о…!»
Рухнул он, когда досчитал до тридцати двух. Ноги неловко подогнулись, едва смягчив удар, и он покатился, чувствуя, как трещат рёбра, а отбитые лёгкие не могут сделать хоть один спасительный вдох.
Раскинув руки, он беспомощно лежал, казалось, вечность и бездумно смотрел в чёрное небо. Лежал и никак не мог понять – жизнь то ли теплилась в нём, то ли уже его покинула. Мысли, вот они, лениво ворочаются, но тело не повинуется, да и не чувствуется, будто пошли они с сознанием каждый своей дорогой.
Вскоре вяло заныл вывернутый локоть, постепенно отрезвляя и перерастая в острую боль. Этой боли Миша обрадовался, словно брошенному спасательному кругу. Значит, всё-таки жив! Перевернувшись, он уткнулся лицом в снег, затем, пощупав вокруг себя, позвал:
– Стефан.
Боцман молчал, не выдавая себя даже слабым шорохом. Постепенно придя в себя, Миша ползал в темноте, перебирая всё, что попадалось под руку. Неожиданно он нащупал цепь, а следом и зарывшуюся в снег голову боцмана.
– Стефан, – испугавшись, Смородин разорвал на его груди рубаху и приложил ухо. – Фу… – облегчённо выдохнул он, услышав слабый стук. – Напугал меня. Ну хватит притворяться, я же слышу, что ты живой.
Но боцман по-прежнему не подавал никаких признаков жизни, не шевелился, и, казалось, даже не дышал. Тогда Смородин взвалил его себе на спину и пополз вниз по склону, подальше от аншефа, ратников и постоялого двора с его коварной хозяйкой.
Снег кружился вокруг, танцуя искрящимися водоворотами. Он то превращался в мутную туманную кашу, то вдруг оборачивался страшным зверем, впиваясь в лицо, словно когтями, ледяными иглами. Кажется, таким он был вчера. Да и позавчера. И поза-позавчера! Таким он был вечность! Снег, снег, снег…. Ничего другого Миша не видел давно. Сколько дней? – вдруг мелькнул в его воспалённом мозгу нехитрый вопрос. И тут же сам нашёл ответ – вечность! Он давно потерял представление о происходящем вокруг. Он лишь слабо отмечал, что свет снова начинает меркнуть, и нужно где-то найти нору, а затем снова будет светло, и он опять должен ползти. Зачем? Он уже забыл. Кажется, он от кого-то спасался сам и спасал Стефана. Стоило ему подумать над этим, и тут же всплыло лицо аншефа Станислава с графином в руках, полным извивающихся червей. Да, именно от него они и бежали. Почему? Задумываться над этим так глубоко уже не было сил. Миша давно уже не чувствовал ни голода, ни холода, ни жажды. Всё его существование сводилось лишь к отмеренному за спиной следу.
– Это ничего, – шептал он безмолвно лежавшему на волокуше Стефану, кивая на оставшуюся в снегу борозду. – Сейчас всё исчезнет. А мы до темноты ещё проползём с тобой во-он к тому сугробу.
Пока он ещё что-то мог, кроме как ползти, отмеряя расстояние от сугроба к сугробу, Миша сделал для боцмана небольшую волокушу. Соединив в одно целое два коротких бревна, он набросал на них наломанных веток и сверху положил Стефана. Вбив в брёвна костыли собственных цепей, он тащил волокушу, неестественно вывернув назад руки. Сначала было больно, потом руки онемели и больше не донимали ни болью, ни посиневшими следами на кистях от кандалов. Стефан за всё время приходил в сознание лишь раз. И то… всего на несколько секунд. Он посмотрел на свою переломанную ногу, превратившуюся в тёмно-синий распухший валенок и снова отключился, не обмолвившись с Мишей ни словом. Зато Миша разговаривал с ним подолгу. Забившись на ночь под раскинувшейся словно палаткой и укрытой снегом елью, он вспоминал о том, как ходил в дальний поход на авианесущем крейсере «Киев». Как облётывал натовские эсминцы, с рёвом проносясь над мачтами и нагоняя страху на моряков противника. Почему-то вспоминалась лишь та жизнь, и совершенно стёрлись из памяти дирижабли с канонерками и гайдуками. Один раз Миша выполз на дорогу. Волокуша легко заскользила по укатанному снегу, и он обрадовался – сколько же это он сможет протащить её до следующей темноты? Но вдруг обострившимся слухом в набившем оскомину вое ветра он отчётливо услышал лошадиное ржание. Это плохо! – вдруг заголосил проснувшийся инстинкт. – Это очень плохо! И он торопливо бросился в сторону, заметая веткой следы. Тогда, закрыв собой Стефана и набросав на голову с деревьев снега, он наблюдал, как всего в десяти шагах, рядом с его укрытием, проехал отряд всадников с длинными пиками и синими камзолами, с подбитыми воротниками.
– Ищут! – зашептал Миша, безумно вращая глазами и едва сдерживая себя, чтобы не броситься бежать. – Ищут! Ищут! Но мы им так не дадимся!
Больше он на дорогу не выползал. Этот отряд он видел ещё раз. Но уже издалека и с вершины горы, посмеиваясь над их бесполезными стараниями.
Однажды он нашёл кедровую шишку. Вернее, она сама уткнулась ему в руки, когда он упирался с волокушей, затаскивая её на снежную гору.
