— Овощ! — окликнул меня Томаш. — Професс зовет!
— Я хотел утилизировать мусор.
— Оставь ведро, я сам все сделаю!
— Как знаешь. — Я поднялся, повесил рясу на закраину открытого порта и вышел в коридор.
— Я ведь не хозяйничаю на грядках без твоего ведома, — укорил меня Томаш.
— Тут везде грязь. — Прозвучало это так, будто я выдвигаю обвинение.
— На мне — миллион дел! — рассердился Томаш. — Корабль! Радиосвязь! Принтеры! Професс!
Только присущее смирение не позволило мне ответить Томашу, что корабль давно мертв, радиосвязь мертва, принтеры простаивают, а професс…
Професс держался из последних сил. Его кожа посерела, на лице и шее проступили темно-красные капиллярные сеточки. Глаза ввалились, а борода, которая и в обычных условиях выглядела неопрятно, сейчас подавно казалась какой-то насекомьей щетиной.
Он сидел на койке, откинувшись спиной на пару подушек. С обеих сторон, под каждой рукой, лежало по нескольку скомканных тряпок, испачканных свежей кровью.
На столике, сделанном из обрезка панели, — большая бутылка воды, несколько стаканов, множество таблеток, привезенных с Земли, и порошков, изготовленных «Давидом» по последнему рецепту Якова. Над столиком — распятье.
Вот, пожалуй, и вся обстановка отсека-кельи. У остальных были почти такие же, и отличались они разве что в мелочах. Например, количеством лекарств на видном месте.
— Мы преодолели бездну космоса, но не принесли Христа в своих душах, — сказал професс слабым голосом; он, как мог, старался не выглядеть страдальцем, но преодолеть гнет долгой болезни ему было уже не по силам. — Я много думал об этом. Космос бесчеловечен, как бесчеловечна марсианская пустыня… — На этих словах я сильно вздрогнул и набрал в грудь воздуха, собираясь возразить, но Аллоизий взял меня за руку и крепко сжал пальцы… — Оказавшись здесь, не мы изменили Марс, а он — нас. Думаю, Помидорушек, ты ждешь, что я скажу, мол, реализовался тот сценарий квантового мира, которого мы все подспудно боялись? Так и есть, братья мои. Вдали от Матери-Церкви наше коллективное бессознательное населено страхами и темными страстями. Увы, так мало в нем оказалось места для христианских добродетелей и веры в Святую Троицу. Здесь нет Христа, мы не принесли Его.
Стоящий в дверях Томаш склонил голову и, кажется, всхлипнул.
— Монсеньор… — начал было Аллоизий, но професс еще не договорил.
— Я скоро покину вас, братья. Все меньше и меньше сил нести послушание… Помидорушек, открой, пожалуйста, сейф, он не заперт.
Я отворил металлическую дверцу встроенного в переборку шкафа. В лицо мне пахнуло запахом лежалых бумаг и сургуча.
— На верхней полке, будь другом.
Моя ладонь накрыла запечатанный конверт.
Професс, поморщившись, сломал печать. Я заметил, что его дрожащие руки оставляют на бумаге мокрые следы.
— Аллоизий, ты — последний священник на этой планете. Символично, что ты — экзорцист, — професс вытащил из конверта серебряный епископский перстень — такой же скромный, как и его собственный. — Прошу, дай отпор дьяволу! Защити эти земли от скверны! Сделай то, что не получилось у меня.
Выпученные глаза Аллоизия стали еще больше и круглее. Во взгляде появилось нечто пугающее, фанатичное. На оттопыренной губе выступила пена. Но уже в следующий миг экзорцист взял себя в руки, вытер рот тыльной стороной ладони.
Я затравленно поглядел на Аллоизия, на Томаша, а затем — снова на серебряную вещицу в немощных руках професса.
— Прими перстень, как печать верности, чтобы, украшенный незапятнанной верой, ты хранил непорочной Невесту Божию, то есть Святую Церковь.
После этих слов у нашей общины из пяти человек появился новый прелат.
— Монсеньор! Монсеньор! — Мы с Томашем по очереди поцеловали перстень на руке Аллоизия.
Это был одновременно торжественный и очень печальный момент. Я глядел на професса, гадая, сможет ли он выкарабкаться. А вдруг произойдет чудо? Я всем сердцем хотел в это верить. Но, увы, не мог.
— Монсеньор! — в свою очередь обратился Аллоизий к профессу. — Ваша преданность Господу всегда была для меня маяком во тьме.
— Этого света явно недостаточно. — Професс с тоской посмотрел на свой перстень; придет время, и наш добрый пастырь будет похоронен вместе с ним. — А теперь — ступайте! Мне нужно отдохнуть.
Томаш склонился над Габриелем, чтобы поправить ему подушки и помочь укрыться. Повсюду пестрели мелкие пятна крови: на подушках, одеяле, руках професса. Томаш поднес к губам больного стакан воды.
Габриель встретился со мной взглядом; его глаза поблекли, и в них не было ничего, кроме усталости Сизифа. Я поспешно вышел, за моей спиной грянул мучительный булькающий кашель.
