Часа через два его вывели из импровизированной тюрьмы на свет божий и поместили в кабинет, вполне похожий на кабинет Чека в Перми. Только за столом сидел не пролетарский следователь, а вполне себе приличный царский поручик при всех регалиях.
– Ну, привет, красный шпион. Давай, рассказывай, кто и зачем тебя послал и куда ты направляешься, – поручик улыбнулся, откинулся на спинку стула и отхлебнул чай из стакана.
– Я, господин поручик, не красный шпион, а прапорщик армии его Императорского Величества. Пришел почтить память государя на место его гибели.
– Ишь ты… Какой школы прапорщик?
– Третьей Петергофской, господин поручик.
Поручик закатил глаза в потолок. Стало понятно, что этой школы он не знал.
– Да, развели этих школ прапорщиков, как собак. Черт, и не проверить тебя ведь. Какого года выпуск?
– Семнадцатого.
– Не воевал, стало быть. Ну да, молод. И где ты, прапорщик, год отсиживался, под боком у сладострастной селянки? Если ты офицер, то должен быть призван. Нам нужны кадровые офицеры. Твое? – поручик показал на сумку.
Владимир Павлович сглотнул, помотал головой. Поручик внимательно посмотрел на него и медленно открыл сумку, извлек из нее объемистую жестяную коробку, долго возился с крышкой, наконец справился. Лукин стоял ни жив ни мертв, следя за действиями офицера.
– Черт! Да ты кокаинист, прапорщик! Вот из-за такого зелья мы нужных людей теряем! Лучше водку бы пили. Руки вытяни!
Владимир Павлович вытянул дрожащие руки.
– Ну, так и есть. Тьфу, забери эту гадость и вон пошел! Позоришь звание русского офицера. Иди, подыхай под забором.
Лукин медленно забрал коробку, сначала неверящими глазами посмотрев в нее. Белый порошок. Положил ее в сумку, вышел в коридор, прошел мимо солдат и встал в светлом проеме крыльца. Не может быть! Его послали за кокаином!..
В ближайшем переулке Лукин выбросил сумку и двинулся в сторону Уфы, где, по сведениям, воевал его боевой товарищ Парамонов.
Джен Фу Чень сидел на стуле и внимательно слушал русского. Русский размахивал руками и говорил много слов, из которых Джен Фу Чень понимал только половину. Смысл слов русского красного, как он себя идентифицировал в цветовой палитре своего государства, сводилась к следующему: китайцам дадут винтовки и пулеметы, китайцы должны помочь русским красным рабочим отбить атаки русских белых, которых он называл словом «контра». За это русские красные дадут всем китайцам свободу и за свой счет отправят их домой. Предложение было хорошее, так как вписывалось в картину мира. «Если русские красные просят помощи – значит, им тяжело и плохо, а я должен помочь страждущим, ибо об этом говорит учение о восьмеричном пути, об истинном пути к нирване. Поэтому я помогу русским красным. Тем более, они дадут пулеметы и отправят на родину». Так думал Джен Фу Чень про себя, а вслух попросил русского:
– Ты дай нам еще женщин и водку. Мои люди давно не видели женщин и водку. Тогда я смогу поговорить с ними.
– Да не боись, всё привезут, сегодня организуем, ты, главное, выступи в сторону Выи. Если соберешься через пару дней, посадим в вагоны до Гороблагодатской, а там пешочком. Ну, давай! Надо? Всё дам, водки, всё.
Джен Фу Чень кивнул головой. А когда в бою под станцией Выя он смотрел сквозь прицел пулемета на черные фигурки, которые падали под пулями, вылетающими из дивной машины для убийства, когда осторожно правил толстый нос ее, держа за ручки и экономно давя на гашетку, чувствуя содрогание этой машины, когда увидел, как падают люди впереди, настигнутые его короткими и точными движениями, почувствовал Джен Фу Чень радость жизни, чувство власти безмерной, удовольствие от содеянного и желание быть в этой истоме вечно. Но пролилась на белый снег его алая кровь, мгновенно замерзая комочками под ударами уральского мороза, ткнулся Джен Фу Чень лицом в затыльник пулемета, с которым только что был одним целым, и наступил миг мараны, а затем второй миг двух первых нидан, в который Джен Фу Чень понял: не осознал он Четырех благородных истин, хотел испытывать страсть и наслаждение в этой жизни, а вся жизнь – это страдание, не нашел он пути для прекращения страданий, подменил истинные действия и мысли на Восьмеричном пути насилием и жаждой власти. И этот миг направил его угасающее сознание к новому пути. Так родился человек, которого когда-то звали Лао Чень его желтолицые люди, а как сейчас его зовут, не знает никто, ибо этого знания нет ни в сансаре, ни в нирване.
В морозное ясное утро декабря Василий Андреевич отправился в Пермь. Поехал налегке, верховым, захватив с собой только наган, в котором оставалось четыре патрона, да кусок хлеба, что бережно завернула в чистую тряпицу Марья и сунула ему за пазуху дедова медвежьего тулупа. До Ныроба добирался лесной дорогой, малохоженой, иногда нечитаемой, пересеченной следами кабанов и лосей, с Ныроба – торной через Чердынь. В Чердыни повстречал красногвардейские части, изнуренные, едва плетущиеся на север от Соликамска. На Василия Андреевича никто внимания не обратил, а уже в Соликамске он видел белых.
На седьмой день Круглов въехал в Пермь со стороны Мотовилихи. На улицах были видны следы боев, но народ уже деловито бегал по рынкам и магазинчикам, в домах светились окна. «Где же мне Вареньку-то искать?» – думал Василий Андреевич. Первым делом подъехал к зданию, где совсем недавно располагалась Чека. У дома ветер разносил какие-то бумаги, на столбе висело свеженькое объявление: «Всем офицерам немедленно явиться в штаб Сибирской армии для мобилизации». Василий Андреевич вошел в здание. Там было пусто. На выходе столкнулся с офицером.
