сниматься в лучшей теле-и киностудии страны. Ко мне будут относиться как к звезде, и вполне заслуженно.
Я уже многое повидала, поэтому отнеслась к этому скептически. Мои дети и муж остались дома, на случай, если реальность все же не будет соответствовать обещаниям.
После необычайной роскоши первого класса
Понимаете, у меня две пары глаз. До десяти лет я росла в месте, где отсутствие горячей воды считалось нормальным. Ванна была жестяной, ее ставили в кухню, и мыться можно было раз в неделю. Дом отапливался угольными печами. Пищевые отравления случались почти каждую неделю, так как у нас не было холодильника или морозилки. Бананы были настолько желанны и редки, что мы получали по одному (да, именно по одной штуке) на Рождество.
Если это напоминает Америку на рубеже прошлого века, уверяю вас, я не настолько стара! Просто я родилась в коммунистической Чехословакии. Преимуществом, помимо неплохой устойчивости к бактериям, являются эти две пары глаз, между которыми я могу переключаться. Когда я смотрю первой парой, своими коммунистическими глазами, грязь и плохие условия кажутся мне знакомыми, они никак не могут помешать хорошему времяпрепровождению. С моими капиталистическими глазами любое место, где вам не предлагают горячую влажную салфетку, пока вы отдыхаете с бокалом шампанского, считается нецивилизованным. Хорошо, я немного преувеличиваю, но горячая вода и туалетная бумага не кажутся мне излишествами.
Это двойное зрение очень удобно в путешествиях: у меня нет никаких проблем, чтобы приспособиться к чему бы то ни было, в отличие от моей семьи и друзей. Но обычно я надеваю одну пару и пользуюсь ей, пока не приходит время уезжать. В Румынии дело обстояло иначе.
Первым переключением стала поездка из роскошного отеля в старую, коммунистических времен телевизионную студию. Она незаслуженно считалась лучшей студией страны – она же была единственной. Добрую половину пути дорога была асфальтированной, но даже на трассе мой крошечный «Мерседес» с шофером в униформе часто тащился за конной повозкой, управляемой потрепанным стариком или древней беззубой старухой. Вдоль некоторых участков дороги стояли тощие, бедно одетые цыганские дети с протянутыми руками – и это в такую рань, в четыре или пять часов утра. Джадд Нельсон, с которым я снималась, каждый раз останавливался и за первые пару дней раздал всю свою суточную ставку.
Вечером мы посетили утопающее в позолоте казино со всеми атрибутами Лас-Вегаса. Мы возвращались в отель пешком и видели здания, где до сих пор были заметны следы от пуль, выпущенных во время революции, в ходе которой десять лет назад свергли и казнили Чаушеску. Но больше всего нас поразили уличные собаки – стаи полудиких, облезлых, голодных, несчастных псов.
В какой-то момент нам рассказали, что ближе к концу своего правления Чаушеску насильственно выдворил тысячи людей из их домов, чтобы построить более привлекательные здания, нимало не беспокоясь о том, куда пойдут выселенные граждане. Думаю, они куда-то ушли, потому что бездомных на улицах я видела не так уж много, но своих собак жители бросили на произвол судьбы. Некоторые из этих бродячих псов совсем одичали и с лаем и рычанием прогоняли нас со «своей» территории. Другие же виляли хвостами и бежали за нами несколько кварталов. Некоторые просто лежали, они были так больны и голодны, что могли только еле-еле поднять голову, когда мы проходили мимо. Даже если вы не любите животных, вы ужаснетесь, когда увидите месячного щенка, умирающего у лап матери, которая подталкивает его к вам в последней попытке спасти малыша.
И даже если вы захотите спасти его, в том же квартале вы найдете еще как минимум пять таких же несчастных. Джадд, Ларри и я перестали гулять.
В студии, идеальном образце коммунистического модерна (массивной и серой), к нам с Джаддом и Ларри относились как к звездам высшего класса. У нас были огромные гримерные, личный повар и столовая, в которой ели только мы, режиссер и продюсер. Но только я могла по достоинству оценить блюда из вареного мяса и картофеля. Ларри и Джадд заворачивали остатки еды в салфетки, чтобы отнести собакам. Наши гримерные не обогревались, но были обставлены мебелью в стиле 50-х годов, которую наверняка можно было бы продать в Штатах за неплохие деньги.
Вся съемочная группа была румынской, и большинство, за исключением парикмахеров и гримеров, почти или совсем не говорило по-английски. Это могло служить причиной некоторых небольших недопониманий (как это видела я) или угрожающих жизни недоразумений (как это видели Джадд и Ларри).
В первый съемочный день Джадд повернулся ко мне и объявил, что чувствует, что съемки боевика в стране третьего мира – очень плохая идея. Мы снимали сцены, в которых мы с ним ползли по воздуховоду, спасаясь от душевнобольного (его играл Ларри), который хотел убить нас обоих. Когда Джадд во второй раз порвал штаны о плохо заваренный шов, он был готов бросить все и вернуться в Штаты. Кажется, безопасность на съемочной площадке не была приоритетом.
Благодаря моему коммунистическому зрению это казалось абсолютно нормальным: люди сделали свою работу, и что из того, что не идеально? Они обидятся, если указать им на недостатки.
Этот способ смотреть на происходящее работал, пока вопросы безопасности касались только брюк Джадда. Когда мы снимали сцену, в которой киллер бросается на меня через окно, причем настоящее стеклянное окно (каскадер порезал голову в пяти местах), и в итоге все мое лицо было в осколках, я начала все больше и больше чувствовать себя американкой. Потом, прямо перед тем, как мы собирались снимать сцену взрыва в коридоре, кто-то
