Проклятое золото храмовников

драной онучи.

– Я же не собираюсь тебе мешать! – возмутился Улан.

– Не собираешься, согласен, но… можешь.

– Каким образом?!

– Понимаешь, дружище, – поморщился посерьезневший Сангре, – тональность моей пламенной речи перед этим лапсердаком, особенно когда я стану говорить непосредственно за донью Изабеллу, придется тебе категорически не по душе. И настолько не по душе, что ты можешь не сдержаться, выдать свои трепетные чувства к ней, а стоит им их почуять – и хана моему блефу. Эти инквизиторы, конечно же, подонки и сволочи, прямо хоть в украинскую нацгвардию записывай, но в отличие от этих тупорылых садистов, мозги у них работают дай бог каждому. Профессиональные следаки, собаку съели на допросах, и вычисляют влет: достаточно одного слова, даже интонации или дрогнувшего на миг голоса. И твое подлинное отношение к кое- кому просчитают на раз, – и он выразительно скользнул взглядом в сторону Изабеллы. – Посему извини, старина, но ты лишний.

Тот сердито поджал губы, но, признавая правоту друга, ничего не сказал в ответ и, помедлив, нехотя кивнул в знак согласия. Но его кивка Сангре уже не видел, погрузившись в напряженное раздумье. Некоторое время он оставался сидеть на лавке, потирая переносицу, но спустя минуту, не выдержав, вскочил и принялся расхаживать по комнате, с каждой минутой ускоряя скорость и бормоча себе под нос что-то невнятное.

Улан, решив не мешать другу, взяв Изабеллу за руку, аккуратно повел донью вдоль стены к выходу, ухитрившись бесшумно закрыть за собой дверь. Впрочем, даже если бы она и хлопнула, глубоко погруженный в свои мысли Сангре скорее всего не услышал бы этого.

– Пожалуй, придется не только сменить тактику и стратегию разговора, – бормотал он на ходу. – Ну да, куда лучше, если мы сам базар расчленим на две части – так оно надежнее, и вначале займемся исключительно получением выкупа…

Однако постепенно шаги Петра становились все медленнее, ибо в целом он уже представлял, что за чем должно следовать на предстоящих переговорах. Сангре остановился и посмотрел на окно. Как подметил Улан, в солнечный день можно было преспокойно определить время суток исходя из положения светила. Сейчас лучи били наискосок, упираясь в стену, где находилась постель Петра. Это означало, что до их встречи с монахом осталось совсем немного времени, а ведь предстояло еще раз проинструктировать фра Луиса.

В сопровождении Локиса с Вилкасом он отправился в узилище, где держали Эспиносу. При виде Сангре монах вздрогнул и инстинктивно отпрянул назад, вжимаясь что есть мочи в темный угол. В памяти его моментально всплыло то, что происходило здесь же два дня назад.

…Поведение Эспиносы в последние дни все больше и больше не нравилось Петру. Едва тот узнал о прибытии фра Пруденте, как стал явно наглеть, чуя непременное скорое освобождение. Он даже на напоминания, что компромат на него может в случае чего попасть прямым ходом в Авиньон, реагировал неправильно. В смысле лишь изображал испуг, но нахальный взгляд выдавал его истинные мысли. Получалось, эффект от жареной «человечины» выдохся.

От идеи сделать из него двойного агента Сангре давно отказался – нереально, да и зачем? Но шаткой была даже надежда на то, что он, попав в объятия своего Перца, не примется вредить Петру с Уланом еще здесь, пытаясь отомстить за пережитые страхи и унижения. Вывод напрашивался один: требовалось сломать его так, чтоб позвоночник хрустнул. Тогда даже находясь чёрт знает где, при малейшем напоминании о былом, о прожитом, дядя будет стучать на всех и вся – куда там дятлу, но, главное, не станет пакостить здесь. Увы, но как это осуществить, Петр не представлял, хотя непривычно долго ломал голову.

Подсказка пришла от Изабеллы в ходе разговора о религии. С некоторых пор, успев осторожно прощупать друг друга, они поняли, что оба изрядно равнодушны к ней. Он – оттого что в детстве его воспитывал дед, а позже отец – оба атеисты, а она… Тут сложнее. Скорее всего, сказалась скептическая натура, привычка сомневаться во всем, что нельзя увидеть, услышать, потрогать. Да и общение с людьми иных вер тоже принесло свои плоды. Сыграло свою роль и чтение Библии. Прав был Эспиноса, обвиняя святую книгу в том, что она – мать всех ересей. Вот и Изабелла никакой пользы от ее чтения не получила, ибо ответов в ней она не нашла, зато вопросов прибавилось.

– Ты спрашиваешь, почему люди верят во многие нелепости, – задумчиво повторила испанка. – Мне кажется, главная причина в том, что они не хотят умирать навсегда. Ну а следующая жизнь – и это действительно звучит логично – должна стать расплатой или оплатой (в зависимости от поведения человека) за предыдущую.

– Но ведь вечные наказания совершенно не соответствуют степени тяжести преступления.

– Это с одной стороны, – не согласилась Изабелла. – А с другой, учитывая, что наказывать станет бог, кара и должна быть неописуемой и запредельно ужасной. А что может быть страшнее, чем утрата небес и вечные муки ада?

И словно иголочка кольнула Сангре. С минуту он сидел, нахмурившись, а затем задумчиво протянул:

– Вечные муки, говоришь… А что, мудро, мудро. И опять же фамилия моя красноречивая, а Эспиноса, как испанец, прекрасно знает, что она переводится как «кровь»…

– Кабальеро заговорил о чем-то своем?

– Да нет, это я так, – отмахнулся он, оценивающе посмотрел на Изабеллу, покачал головой, перевел взгляд на Нерингу, разочарованно поморщился, и уставился на Загаду…