взять и стереть, она подпитывалась любовью. И вдруг иссяк живительный родник… Стало безразлично, в какую сторону жизнь сделает новый виток. Ведь если нет памяти, то и сравнивать не с чем. А армейская машина не стояла на месте и стирала, стирала, стирала… За считанные недели в воспоминаниях были пробиты чудовищные бреши.
…Вот я еще вижу свой день рождения. Я сижу рядом с Верой, за столом друзья: Юлька, Аня, Мушка, Блинчик, Слава, Серега… Мы едим шашлык, пьем вино, нам определенно весело. Все по очереди произносят тосты – я не помню, что именно мне говорят… Потом я играю на гитаре… Какую песню? Что я играю? Вижу, как Вера смеется и что-то шепчет мне в самое ухо… Не помню, что она говорит. А что потом? Гости ушли или остались до утра? Мы легли спать или занимались любовью? А может быть, поругались? Или пошли гулять по ночному городу? Я не помню, я ничего не помню…
Или вот лето на юге, где мы и познакомились. Помню море, смех, помню Верины глаза… Себя не помню. Что я делал? Кружил ее на руках, стоя по грудь в воде? Целовал? Лежал на берегу? Какие-то отдельные обрывки воспоминаний маячат перед глазами: то мы валяемся на песке, то сидим у костра, то целуемся на балконе. И как-то все статично, без стержня. И совершенно непонятно, о чем мы говорили тогда. Словно смотришь телевизор с выключенным звуком…
Нет, помню! Помню истерику и слезы. Вера шепотом орет на меня, в соседней комнате спят ее брат с женой. Или делают вид, что спят. Она кричит, что я тряпка, слабак… Что я алкоголик. Трус. А я с перекошенным ртом сжимаю кулак, замахиваюсь и лишь непонятным самому усилием воли останавливаю удар у самого ее лица… Помню, помню, черт возьми!
Память словно вывернула себя наизнанку. Спрятала все светлые моменты и выставила напоказ одну злобу и желчь. Армия, миленькая, сотрешь? Ишь, чего захотел! Я, солдатик, барышня избирательная. Туфту себе оставь, а я что почище да получше сотру. Чтоб ты, сука, злее был.
И рождается невероятный цинизм в общении.
– Филя, у тебя много баб было?
– Да не считал.
– Драл их?
– Ох, я их… Драл, на чем свет стоит.
– Красивые?
– А то!
– А как кадрил их?
– Да по-разному. В клубе, в компании, просто на улице. Одна козочка влюбилась в меня по уши, а я развел ее на все, что можно, поматросил и бросил.
– Так с ними и надо, стервами.
– Резеда ее звали.
– Что?
– Ничего… Это точно. Так с ними и надо.
– Наше дело солдатское.
– Вот вернусь на гражданку, держитесь, бабы…
Словно волчью ягоду надкусываешь и ее сладкий сок ядом стекает по губам. И не было стыдно за этот цинизм. Губы выплескивали в атмосферу словесную грязь, но вместе с ней выходила и боль. На какое-то мгновение становилось по-настоящему легче, а стыд при таких раскладах превращался не более чем в относительную категорию.
В ночь перед отправкой мне не спалось. На соседней койке ворочался Пашка Зотов. Казарма мирно сопела. С ребятами мы попрощались еще до отбоя, пожали всем руки, пожелали удачи, спокойной службы и скорого дембеля. Семьдесят одинаковых солдат. Семьдесят разных людей. Я больше никогда в жизни их не увижу.
– Паш, пойдем покурим? – предложил я.
– А сержанты?
– Да плевать на них.
– Ну пойдем.
В туалете было холодно. Бил в нос запах хлорки и сильно сквозило из открытой форточки.
– Ты зачем контракт подписал? – спросил я.
– А у меня вариантов не много. Это ты у нас из Питера, а я из Мухосранска. Армия – ладно! А дальше что? Я в деревню не хочу возвращаться. Старики да бабы одни, полторы калеки. А из молодых кто остается – все бухают поголовно. А так я денег заработаю, а после дембеля в город рвану. Буду там жизнь устраивать.
– Сколько тебе лет?
– Девятнадцать.
