– Шустро соображаешь.
– Я институтов не кончал, ничего за ум не скажу. А только ты в деревне поживи с мое – посмотрю, как ты заговоришь. Отчим как нажрется, так сразу за топор хватается. Как там маманя без меня с ним…
– Пишет?
– Да все нормально, пишет. Только из нее слова не вытянешь. Я, перед тем как в армию идти, отмудохал его крепко. Сказал, если тронет мать пальцем, вернусь – убью. Вроде испугался. Только если и будет что, мать все равно не признается. Такие вот дела.
Мы не торопясь докурили. Потом, не сговариваясь, закурили еще по одной.
– Филя, а тебе не страшно?
– Нет, мне все равно.
– А мне страшно немного. Война все-таки. Нет, если убьют, то тут и бояться нечего, не успеешь испугаться. А если покалечит? Ногу там оторвет или руку? Кому я на хрен буду нужен, калека такой?…
– Еще не поздно отказаться.
– Да я знаю. Только несолидно как-то.
– Зато живой.
– Так-то оно так, только подпол этот правильно сказал: кому суждено утонуть, тот не повесится.
– Того не застрелят.
– Ай, без разницы. Что на роду написано, то и случится.
– Может, и так, Паш, может и так…
– Ты-то чего в Чечню поперся? Тебе вообще полгода до дембеля. Образование там есть, в городе живешь. Долбанутый ты какой-то.
– Да ты не поймешь.
– А ты попробуй, скажи.
– Из-за бабы.
Пашка внимательно посмотрел на меня, выдохнул дым, потом улыбнулся.
– Ну точно долбанутый.
– Может, и нет там никакой войны? Так, сказки… По телику вообще ничего такого не говорят. Мол, в Багдаде все спокойно.
– Может, и нет. Приедем – увидим. Говорят, там черные зарплату отбирают.
– У тебя не отнимут, у меня тоже. Чего волноваться? Да и прогон это, мне кажется. Те, у кого отобрать можно, сами туда не поедут.
– Тоже верно… Я вот что решил. Если без ноги останусь, то сам застрелюсь. Или вздернусь, как Бизякин. Лучше уж сразу, чем всю жизнь мучиться.
– Ну и дурак.
– Так всем лучше будет.
– Да мне вообще насрать. Хочешь вешаться, дело твое. Мне своих проблем хватает.
– Да я знаю, дружище.
Мы оба весело засмеялись. Ночь, тишина, неторопливые затяжки… Мы были рядом. Жизнь была рядом. А Чечня еще была далеко. Мы ничего не знали о ней, она не знала о нас. А если в Чечне есть смерть, то, значит, и смерть ничего о нас не знает. И от этого становилось если не спокойнее, то как-то проще, уверенней. Как в раннем детстве, когда, спасаясь от гнева рассерженной матери, я садился на пол и закрывал глаза ладошкой. Мне казалось, что если я никого не вижу, то, значит, и меня не может никто увидеть. И в этом неведении я обретал свое спасение: мать, уже занеся руку с полотенцем над головой, улыбалась и отступала, не желая разрушать мою эгоистичную наивность.
Мы с Пашкой курили в холодном туалете и были маленькими детьми, которые закрыли глаза ладошкой.
– Может, еще по одной?
– Не, у меня сейчас никотин с конца закапает.
– Ладно, тогда спать. Через пару часов уже вставать.
Перед тем как лечь в кровать, я достал из кармана сигареты и положил их в тумбочку.
Утром мы построились на плацу, закинули вещмешки за спину и ровной колонной двинулись к выходу из части. Будущие контрактники, цвет вооруженных сил, человек пятьдесят со всего полка. Все происходящее казалось каким-то сном. Жизнь делала свой очередной виток по спирали. Железные ворота захлопнулись за спиной, и я впервые за многие месяцы увидел город.
Нет, я не просто его увидел. Город обрушился на меня со всеми своими домами, витринами, рекламными вывесками, спешащими на работу людьми. Я крутил головой из стороны в сторону и жадно вбирал глазами мельчайшие детали обычной городской жизни. Вот мама провожает в школу свою дочку, здоровый мужик с опухшим от пьянства лицом идет на работу, едут машины, каждая по своим делам. И мне не передать, до чего же все это было красиво, просто нет таких слов ни в одном языке мира. И даже воздух имел другой запах. Так пахнет свобода.
