Или перекусим, но я сама за себя расплачусь.
— Нет, я тебя пригласил и оплачу наш ужин сам. Но не в таком дорогом заведении, — решительно произнес Евгений и оглянулся на ресторан. На какое-то мимолетное мгновение его приятное и симпатичное лицо исказила гримаса, которую можно было принять за злость и даже ненависть, но Алина решила, что это вспышка неоновой вывески придала его лицу такое пугающее выражение.
Они нашли приятное кафе, в котором их обоих все устроило: и антураж (отделанные деревянными панелями стены и камин), и качество блюд, и демократичные цены. Во время ужина настроение, подпорченное неловкой ситуацией, вернулось к обоим. Евгений снова сыпал шутками, а затем, когда после холодных закусок подали горячее, принялся рассказывать о себе. Оказывается, он тоже был неместным, родился и вырос в Северной столице, закончил факультет ветеринарной медицины в Санкт-Петербурге, а потом уехал в отпуск на юг и… остался. Влюбился, как признался, в теплый климат, море и размеренный образ жизни. И все было хорошо, только вот его маме год назад поставили страшный диагноз. С тех пор Евгений мотался в свой родной город раз в два месяца, по возможности подрабатывал, а с каждой зарплаты отправлял деньги на лекарства, оставляя себе лишь на жизнь и билет. Отец из их семьи ушел, когда Женя заканчивал первый класс, поэтому вся ответственность за маму лежала только на нем. Но врачи изначально давали хорошие прогнозы, и в итоге болезнь, похоже, удалось загнать в ремиссию.
— Так что не все так грустно, — с улыбкой закончил мужчина. — Мама уже чувствует себя неплохо — раз опять завела песню о том, как ей хочется понянчить внуков.
Он посмотрел на Алину будто с намеком, отчего она смутилась. И так как девушка промолчала, Евгений, глядя ей в глаза, проговорил:
— Алина, мне кажется, что ты — именно та девушка, которая излечит меня от одиночества. Ведь излечишь же, правда?
Слово «излечишь», произнесенное им дважды, будто заклинание, резануло по сердцу подзабытой болью. Словно с поджившей раны содрали корочку. Пальцы непроизвольно скомкали тканую салфетку.
— Прости… Мне нужно выйти, — пробормотала она Евгению, с лица которого сползла улыбка. Не дожидаясь ответа, Алина поспешно встала и вышла.
В уборной она заметила, что все так же цепко сжимает в кулаке салфетку. Неловко сунув ее в карман, Алина намочила ладони и приложила их к пылающим щекам. «Лечить — твое предназначение. Это твой дар, Алиночка», — вспомнились ей слова бабушки, которые она услышала много лет назад. Может, это и к лучшему, что бабушка ушла из этого мира раньше, чем узнала, как распорядилась ее единственная внучка этим даром.
— Ничего ты обо мне не знаешь, Женя, — тихо пробормотала Алина своему отражению. — А если бы узнал, наверняка не стал бы строить надежд на отношения со мной.
Она вытерла лицо салфеткой, сунула влажную ткань в карман и вышла из туалета, но не вернулась в зал, а тихо прошмыгнула на крытую веранду. Там, под ласками ночного ветерка, прохладными поцелуями покрывшего ее щеки, затылок и плечи, боль, поднявшаяся в душе смерчем, постепенно стала утихать. Но Алина решила задержаться еще ненадолго. Потом она как-то объяснит Евгению свой «побег» и извинится.
…Ее первые воспоминания о «даре», как называла бабушка эти способности, относились к пятилетнему возрасту. Хотя бабушка потом и уверяла, что изначально знала, что Алина — ребенок особенный.
Мама девочки сильно мучилась мигренями, так, что вынуждена была брать больничный и целые сутки отлеживаться в тишине в комнате с задернутыми шторами. Алина всегда грустила в такие дни, когда мама скрывалась в своей спальне. И хоть девочке разрешалось навещать больную при условии, что она не станет шуметь, все равно это не спасало от тревоги и печали. Алина тихонько проходила в комнату, останавливалась на пороге, дожидаясь, когда глаза привыкнут к полумраку, а затем на цыпочках прокрадывалась к двуспальной кровати, на одной из половинок которой лежала с компрессом на лбу мама. Алина забиралась на кровать и тихонько сворачивалась калачиком у нее под боком. Мама, не поворачиваясь и не открывая в потемках глаз, протягивала руку и обнимала дочь. Так они и лежали вместе, не перекидываясь ни словом, долго-долго.
Однажды, когда маме было особенно плохо, Алина приложила ладошку к ее лбу и горячо подумала, что хотела бы забрать мамину боль себе. Ее желание оказалось таким сильным, цельным и живым, будто просила девочка не только мысленно, но и каждой клеточкой тела. И в ответ на мольбу она вдруг почувствовала, как через ладошку втягивает в себя что-то темное, жирное и дурно пахнущее. Алина едва не поперхнулась этой «мазутной» субстанцией, которая наполнила ее до краев и тошнотой заплескалась у горла. Но мама открыла глаза и осторожно выдохнула:
— Ой, кажется, отпускает.
Алина не успела обрадоваться, потому что ее вдруг вырвало прямо на кровать чем-то темным, а после этого навалилась такая слабость, что папе пришлось отнести ее на руках в детскую и уложить спать раньше времени. В ту ночь девочка промучилась с жаром и сверлящей болью в висках. К утру отпустило, но мама все равно вызвала «неотложку». Врач осмотрел Алину и не нашел даже малейших признаков болезни. Списали все на то, что девочка чем-то отравилась.
После Алина еще несколько раз подобным образом снимала маме приступы мигрени. Это оказалось неожиданно легко: нужно было только сильно- сильно желать помочь и представить боль в виде чего-то темного, которое через ее пальчики переходит от мамы к ней. Только вот потом ей становилось так же плохо, как и в первый раз.
— Ничего не понимаю, — услышала Алина в одну из таких ночей. Мама громким шепотом жаловалась бабушке, которая в тот вечер задержалась у них
