Я не знаю, что представляют собой мэры ваших городов. Что касается нашего мэра, то мой сосед-англичанин, председатель Клуба поклонников Альвареса де Мансано, характеризует его с помощью всего богатства языка Шекспира. К его определениям мне просто нечего добавить. Могу лишь сказать, что, слушая публичные выступления мэра, наблюдая его манеру держаться, зная о темных делишках его окружения и видя, что делается в столице империи, начинаешь понимать, почему наш город превратился в непригодное для жизни позорище. В нашем мэре, как и в генсеке НАТО, меня раздражает все, даже физиономия. И все-таки народ за него голосует. Что ж, мы имеем таких мэров и секретарей НАТО, такие столицы и виадуки, какие заслуживаем.
Ничего удивительного. Отцы нации плевать хотели на Мадрид и урбанистическую вакханалию, которую творит его мэр. Экспозицию Музея вооруженных сил переносят в Толедо, постоянно перекрывают полгорода, строят дома-монстры, уродуют виадук, а правительство и товарищи мэра по Народной партии сохраняют благостное молчание. В этой истории поражает не уродство конструкции, не равнодушие к прекрасному пейзажу, а лицемерие городской администрации, подозревающей всех без исключения горожан в стремлении умереть молодыми. Если уж бороться с суицидом по-честному, железными листами придется завесить целый город. Я требую вернуть мне право кончать с собой, где я пожелаю. Сначала мэрия делает нашу жизнь невыносимой, а потом не дает нам возможности расстаться с ней.
ВНУК РАССТРЕЛЯННОГО
Он сочинил и спел песню о португалке Марии, а это стоит всех романов иного писателя. Его деда, военного из Андалусии, расстреляли националисты. Бабушка, стоившая троих мужчин, воспитала своего внука красным и научила никогда не падать духом. Она брала его за руку и рассказывала о дедушке, о войне и о республике. Он знал, каково пришлось его деду, и потому стал настоящим красным, без дураков. В молодости он распевал политические куплеты и скрывался от полиции. Поэтому, когда он добился известности, господа социалисты, все как один ставшие респектабельными людьми и полюбившие костюмы от Армани, не простили ему песен, которые он пел всегда. Этот сладкоголосый выскочка был неудобным свидетелем их грязных делишек. Его голос напоминал им о собственном малодушии и низости.
Я люблю Карлоса Кано, хотя не могу похвастаться близкой дружбой с ним. Не знаю, хватило ли мне выпитых вместе чашек кофе и кружек пива, чтобы узнать его как следует, но то, что я знаю, мне нравится. Мне нравится его усталый и мужественный голос, нравится, как он выговаривает слова песен. Мне нравится, что он, как и я, помнит Эмилио Мавра и посвящает ему свои выступления. Мне понравилось, как он представился в день нашей первой встречи, как он рассказывал о своем больном сердце, о работе и жизни. У меня есть долг перед Карлосом, а о долгах я стараюсь не забывать. Я никогда не написал бы «Кожу для барабана», если бы не «Севильская хабанера». Однажды, в долгом путешествии мне довелось слышать, как Карлос поет: «Я помню, как звучало пианино, на нем тогда играла севильянка». Голос его долго еще звучал во мне. Без этой нежной меланхолической песенки не было бы Карлоты Брунер, и хотя слова написаны Антонио Бургосом, для меня это песня Карлоса. Невозможно представить, что ее поет кто-то другой.
Несколько месяцев назад Карлос поведал мне за кружкой пива о своем новом проекте. Он мечтал о
Сейчас эта запись уже готова. Я был в мадридской студии Карлоса, слушал, как он поет, не пытаясь сдержать волнения. Песни вновь зазвучали так, как до?лжно. Без тени фальшивого колорита, вечные и современные, иногда слегка ироничные. И неизменно прекрасные. «Мария», «Ивы», «Зеленые глаза»… Когда запись кончилась, я повернулся к певцу и сказал: «Ты вернул копле ее достоинство». Он засмеялся и сжал мое плечо.
В это воскресенье, одиннадцатого апреля, Карлос представляет в театре Ромеа в Мурсии свою пластинку, или компакт-диск — не знаю, что теперь модно слушать. Карлос впервые споет свои коплы перед публикой. Я не знаю, смогу ли прийти на концерт, как обещал. Потому я пишу эту статью. Я дал слово, а написать о Карлосе — все равно, что его сдержать.
ПОСЛЕДНИЙ ПАТРОН
Я знаю, каково тебе, друг. Страшно идти на собеседование в отдел кадров, соревноваться с молодыми и хорошо подготовленными соперниками, когда тебе пятьдесят лет и ты совсем седой. Тем, от кого зависит твоя судьба, кажется, что они всегда будут молодыми, здоровыми и удачливыми, и потому они позволяют себе презирать стариков. Им начхать на твой опыт работы, и ты это знаешь. Они предпочитают двадцатилетних, не обремененных семьей, тех, кто говорит по-английски и не собирается стареть и умирать.
Потому тебя так пугает завтрашний день. Ты смотришь, как жена гладит твою рубашку, и твой желудок сжимается от страха. В тот день, когда она оставила учебу и вышла замуж, что быть с тобой в горе и радости, никто из вас не мог представить, чем это кончится. Завтра ты наденешь эту рубашку, повяжешь галстук и отправишься испытывать судьбу, сознавая, что надежды мало. Ты крепкий. Ты всю жизнь вкалывал как проклятый, но остаться в пятьдесят четыре года с женой и детьми без средств к существованию — для тебя все равно, что провалиться в глубокий, черный колодец. Я знаю об этом из писем твоего сына. Возможно, это не твой сын, а какой-то другой юноша пишет о своем отце, но все подобные истории очень похожи. Твой сын пишет, что ты целый месяц стыдился выходить на улицу, сидел дома с опущенной головой и красными от слез глазами.
Больше всего ты беспокоишься о том, что подумают дети. Жена все понимает и прощает. А дети молоды и потому жестоки. Они еще не знают, что почем. Ты ловишь их взгляды и думаешь, что они считают тебя неудачником. Тебя никогда не показывали по телевизору. Для них ты — воплощение ничтожества и мерзости нашей страны. Да, пожалуй, с детьми тяжелее всего. Перед сном жена крепко сожмет твою руку. Она видела, как ты боролся всю жизнь и знает, чего ты стоишь. Она знает тебя, как никто другой. С ней можно разделить унижение.
И все же тебе стоит прочесть письмо, которое мне написал твой сын. Ты увидишь, с каким уважением и нежностью он о тебе пишет. Он страдает оттого, что слишком молод, чтобы помочь тебе, оттого, что не может найти нужных слов и не знает, что делать. Ты сам видишь, какой он: грубый, неуклюжий, с длинными волосами, и вечно слушает эту ужасную музыку. Его жизнь отличается от твоей так сильно, что ты порой кажешься ему пришельцем с другой планеты. Неудивительно, что вы все время ссоритесь. Но, когда он видит, как ты сидишь на диване, закрыв лицо руками, у него дрожат губы. Он хочет подойти к тебе, обнять, высказать, все, что думает на самом деле, но он не решается. Хочет сказать, что у тебя есть друг и что ты вовсе не так уж стар, хотя он сам иногда называет тебя стариком. Что он сам не так уж мал и глуп, чтобы не видеть, как много ты трудился, как сильно ты любишь его, маму и братьев. Для него ты самый лучший, самый работящий и достойный человек из всех, кого он встречал в этой чертовой жизни. Ты его отец и всегда им останешься — неважно, есть у тебя работа или нет. Ты сумел воспитать его не словами, а собственным примером. А когда ты покинешь этот мир, сын закроет твои глаза и скажет: «Он был хорошим отцом и достойным человеком».
Так что держи хвост трубой, приятель, как говорят у нас в Картахене. Завтра ты наденешь рубашку, старательно отглаженную твоей женой, и с высоко поднятой головой отправишься на собеседование. И если ты не понравишься молокососу из отдела кадров — что ж, тем хуже для него. Если ты потерпишь неудачу, будешь пытаться вновь и вновь, пока хватает сил. А если сил не останется — ничего не поделаешь, друг, ты сделал все, что мог. Нет ничего позорного в том, что солдат сдается, если до этого он храбро сражался и успел истратить свой последний патрон.
ПАТЕФОН
На то, чтобы разгадать тайну, я потратил почти сорок лет. Это произошло совсем недавно в Картахене, где я наслаждался морем и солнцем и однажды отправился пропустить пару стаканчиков с Педро-Лоцманом. Мы сидели на веранде портового бара, болтая лодках и старых временах. Мальчишкой я все время мотался среди причалов и портовых кранов. Всплывали персонажи тех лет, темные личности и сброд всех мастей, что ошивался тогда в порту. Любопытные, забавные, неповторимые личности, заполнявшие мое детство. С кем-то из них я был знаком, о других слышал немало удивительных историй. В основном это были неудачники, над которыми потешались в тавернах и барах по всему порту и даже на Главной улице. Я помню Пучеглаза, Антоньико, Куриану, легендарных Пичи, Негра с Мола, Хакету, который изображал тореро, бросаясь с газетой на проезжающие автомобили, а потом салютовал невидимым трибунам: в Мировую войну он вообразил себя Гитлером и всю оставшуюся жизнь выслушивал от портового народа вопросы о состоянии дел в Третьем Рейхе. Еще был шофер, который водил катафалки. Мальчишки дразнили его: «Эй, шофер, прокати нас!» На что он неизменно отвечал: «Когда умрет твоя мамаша, доставлю ее с ветерком!»
Лоцман знал их всех, а я помнил очень многих. Например, Мышонка, который ел кошек: приманивал кошек сардинами, а потом тушил с рисом. Тогда, в пятидесятые, мальчишки смотрели на подобных персонажей со страхом и восхищением. Мы были жестоки, как бывают жестоки дети, не знавшие родительской ласки. Все местные чудаки страдали от наших насмешек. Мне больно вспоминать об этом. Должно быть, это угрызения совести. Они становятся сильнее, стоит мне подумать о Патефоне.
